Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Поверишь ли, что не солгу? Ей-ей, Николушка, со дня на день жду смерти и не имею страха. Да, признаться, и никогда не страшился... И это великое дело: благодарю бога, что открыл мне глаза, научил не бояться смерти. Но вот, душенька, какая притча: пока человек жив, он живет жалостью к людям, и ноет, ноет его душа... Мне ничего не надо; я сыт, обут, одет. Я провижу разумом суету благ, к которым стремятся люди. Мне не жаль - богач обанкротится: значит, лишился тленного, небесное приобрел. Но у богача-то - душа, и впадает он в скорбь, как будто лишился подлинного блага... Вот, значит, мне и его, выходит, жалко!

- Арефий говорит: надо бороться, надо словом пронимать людей, продолжал Иван Федотыч, немного помолчав. - Само собою! Хотя и нет моего согласия нахрапом спасать... Но как оглянешься вокруг, как окинешь глазом юдоль-то эту мирскую, ах, изойдешь слезами!.. Тот же Арефий сочиненьице списал у одного мужичка... Может, слыхал: Трофим Мосоловский? Так вот что утверждает Трофим Поликарпыч: "Живем хуже, нежели язычники, утопаем в скверне... Правда, у нас, в тесноте, злочестивая ложь великое пространство имеет, любовь злонравием больна... Вера раздробляется, покаяние страждет, грех нераскаянием прикрылся, истина осиротела, правосудие в бегах, благодеяние под арестом, сострадание в остроге сидит и дщи вавилонская ликует..." И ежели вдуматься, душенька, как правильно описано!.. Я, конечно, отшибся от иногото мира: сужу по крестьянству, по тому, что на глазах мелькает, но вот что скажу, друг: ой, сдвигается держава!..

Щит нужен крепкий навстречу Велиару, оплот твердый!

Действительно ли от болезни глаз, или так уж одряхлел Иван Федотыч, но он несколько раз прерывал себя всхлипываниями и слезами. Он еще долго говорил... все о том, как дурно живут люди, как всюду проникает расстройство, как преуспевает вражда, делает успехи ненависть, свирепеет корысть и тяжело изнемогает беднота под гнетом невнимания. Память его была удручена картинами деревенского горя; однообразно настроенная мысль с трудом отрывалась от прискорбных соображений, неохотно витала в области личного и "превозвышенного" - в той области, которую некогда так любил Иван Федотыч.

Николай слушал. Сердце его стеснялось все более и более, - не столько от слов Ивана Федотыча, сколько от того, что старик беспрестанно плакал, что лицо его так изменилось и обросло бородою, что какое-то неизъяснимо-печальное выражение сквозило в его дребезжащем голосе.

- Ну вот, душенька, я тебя и расстроил! - воскликнул Иван Федотыч, заметив, что Николай смотрит на него в упор тоскливыми, отуманенными глазами.

- Нет, что же... - Николай усмехнулся и тряхнул волосами. - То ли мы в книгах читаем, Иван Федотыч!..

А я вам вот что скажу... видите: своя лавка, торговля, есть знакомство всякое... через два года в гласные попаду... молод... здоров... Видите? Ну, вот что я вам скажу, Иван Федотыч: я застрелюсь, - и, как будто сказав что-нибудь необыкновенно веселое, засмеялся.

Иван Федотыч пристально посмотрел на него.

- Что ж, Николушка, бывает...

- Вы думаете, я шучу?

- Нет, друг, я не думаю этого.

- И разве стоит жить, когда, сами же говорите, нет правды или как там.

- Жизнь - не товар, душенька, я не купец; что она стоит, пускай оценивает тот, кто дал ее.

- А если она в тягость? Ежели смысла в ней не видишь? Вы вот плачете, я же проще на это смотрю: пулю в лоб - и шабаш!

По лицу Ивана Федотыча пробежал какой-то трепет, он точно хотел что-то сказать и колебался.

- И нахожу поддержку в великих умах, - продолжал Николай, все делаясь беспокойнее, все более возбуждаясь. - Сами читали Пушкина. Это ли не высокий ум?

А что сказал о жизни? Вы говорите, кто-то дал ее... А я словами Пушкина спрошу: "Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал, душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною, сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум..." Или вы когда-то о Фаусте рассказывали, я после в подлиннике прочитал, - все то же! Все одинаковый вывод, хотя и замаскировано второю частью.

Николай помолчал и вполголоса добавил:

- Вся правда в этих словах: "Все мы - игрушка времени и страха"... Знаете, кем сказано? Целая Европа увлекалась... Пушкин "властителем дум" называл... Был поэт такой - Байрон.

- Бейрон, - шепотом поправил старик, и вдруг самая веселая улыбка мелькнула на его губах. Потом он испугался, что обидел Николая этой улыбкой, и торопливо сказал:

- Прости, душенька... Старое вспомянулось... Бедовали мы в городе Париже с князем Ахметовым, - князинька все тот Бейрона этого читывал. "Иван! - крикнет, бывало, а сам лежит на канапе с книжкой, - вот истинное понимание жизни, будь она проклята!" Ну, после, как воротились в Россию, дорвались до пищи-то сладкой, - куда тебе Бейрон. Все у цыганок пропадал, в Яру...