Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

"Милостивый государь мой. Приспел час воли божией, друг Николушка. Бремя легкое возлагает на себя раб Иван, из плена суеты удаляется на сладкий и душеспасительный подвиг. Приемлю посох страннический, стремлюсь угобжать ниву господню. И как отдаст тебе мужичок посланьице сие, не медли, душенька, и не поленись, поспешай, ради Христа, в село Боровое, ибо готово сердце мое и путь открыт".

- Не болен Иван Федотыч? - спросил Николай, догадываясь по степенному и благолепному выражению мужика, что он из "братьев".

- Спаси господи!.. Здрав и весел духом. В дальнюю дорогу собираются.

- Но куда же?

- А уж не сумею тебе сказать, милый человек!.. Стало быть, какие ни на есть дела объявились... стало быть, дела! - уклончиво ответил мужик.

- Верхом, значит, можно проехать к вам?

- Куда зря, милый человек. Инде по пузо, а инде ничего, сухо. Слава господу, можно проехать!

Николай тотчас же оседлал лошадь и по топкой дороге через лощины и поля, сверкающие озерами застоявшейся воды, отправился в Боровое.

Иван Федотыч действительно собрался уходить по каким-то делам, о которых знали лишь Арефий да старший из "братьев"; первоначальный путь предстоял ему на Борисоглебск, в Землю войска Донского и на Царицын Николай застал в избе Арефия и еще человека четыре Все были растроганы и держались с какою-то особенною торжественностью. Иван Федотыч сидел между ними, совсем готовый в дорогу, в своем истрепанном пальтеце, подпоясанном веревочкой, в простых мужицких сапогах: он чтото говорил, беспрестанно всхлипывая и вытирая слезы На столе лежала сумка с крестообразно пришитыми к ней покромками и маленькая книжка в переплете. Татьяна сложив руки на груди, стояла в дверях перегородки и сквозь слезы, с выражением глубокого умиления, не отрываясь смотрела на Ивана Федотыча.

Когда вошел Николай, на лице Ивана Федотыча, до тех пор хранившем вид совершенного отрешения от всего земного, мелькнула какая-то забота. Он рассеянно проговорил: "Приехал, душенька?" - потом поздоровался и, обратившись к мужикам, попросил их "на секундочку" удалиться. Те вышли, скромно потупив взгляды.

Некоторое время длилось тягостное для всех троих молчание.

- Вот, душенька, иду... - произнес, наконец, Иван Федотыч с какою-то стыдливою улыбкой и сказал, куда и зачем идет.

Николай с горячностью принялся уговаривать его остаться, указывал и на его недуги, и на раннее время года, и вообще на фантастичность предприятия. Иван Федотыч снова впал в рассеянность, думал о чем-то другом, куда-то далеко улетел мыслями.

- Мало ли я его умоляла... - сказала Татьяна, закрываясь передником и вся подергиваясь от усилия сдержать рыдания.

- Други мои возлюбленные! - воскликнул Иван Федотыч, и глаза его опять засияли болезненным восторгом. - О чем ваша печаль?.. Не плачьте, миленькие не горюйте... Воистину, не слез, а зависти достоин мой жребий...

Ах, сколь ты благ, господь, человеколюбец, сколь щедр!..

Танюша!.. Друженька!.. И ты, Николушка... не смущайтесь... Юность юности, и чистому принадлежит чистота... Вот верстачок, инструменты, - все продай, Танюша, ради убогих... Книжечку себе возьми... Ну, простите бога для!..

Иван Федотыч встал, сделал несколько шагов и поклонился Татьяне в ноги. Та с воплем стала поднимать его, жадно целовала его седые, вскосмаченные волосы, морщинистую шею. Николай кусал себе до крови губы, чувствуя, что еще мгновение - и он разрыдается.

Весна была в полном разгаре, цвели сады, в полях нежно зеленелись всходы. По вечерам в селах собиралась улица, звенели песни. Обновленная жизнь снова торжествовала свою победу.

Однажды Николай, оставшись наедине с отцом, смущенно сказал:

- Папаша, мне бы нужно поговорить с вами...

- Что еще такое? - ответил Мартин Лукьяныч, с неудовольствием отрываясь от книги. Он был трезв и вот уже неделю с пожирающим любопытством следил за судьбою Рокамболя.

- Видите ли, в чем дело... У вас имеются разные предрассудки, а потому...

- Предрассудки!.. Не мешало бы с отцом-то быть почтительнее.

- Простите, пожалуйста... Но уверяю вас, что дело идет о моем счастье... - он запнулся, но тотчас же решительно добавил: - Я женюсь.

- Вот как! Очень благодарю. На ком же это, дозвольте узнать?

- На Татьяне Емельяновне.

- На какой Татьяне Емельяновне?

Николай сказал. Мартин Лукьяныч побагровел так, что на него страшно было смотреть, но все-таки преодолел себя и притворно равнодушным голосом спросил:

- Значит, овдовела?

Но ответ Николая переполнил меру его терпения, с грубыми ругательствами он набросился на сына, оглушительно закричал, затопал ногами. Одним словом, совершенно вообразил себя пять лет тому назад. Николай молчал, стиснув зубы, бледнея, страшась и в самом себе подъема такой же злобы. И не выдержал. От ругательства Мартин Лукьяныч перешел к тому, что такое Татьяна, и столь позорными словами начал изображать ее качества, что Николай затрясся от бешенства.

- Замолчите! - крикнул он. - Стыдно вам на старости лет клеветать!