Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

На рассеете сын Витязя и Визапурши пал. Желтые пятна фонарей печально мигали в волнах сероватой утренней мглы. Измученные, бледные, молчаливые люди были угрюмы. В конюшне беспокойно всхрапывали лошади.

В воротах сидели на задних лапах неизвестно откуда явившиеся собаки и облизывались на падаль, на лужу черной запекшейся крови.

Капитон Аверьяныч долго смотрел на Кролика. Ни одна черта не шевелилась на его застывшем лице. Но вот выдавилась слезинка, повисла на реснице, поползла по щеке, нервически дрогнули крепко сжатые губы… «Подавай!» — глухо сказал он Захару и торопливо ушел в избу.

Спустя десять минут тройка стояла у крыльца. Капитон Аверьяныч вышел, ни на кого не глядя, сел в тарантас; пристяжные, пугливо озираясь и прижимаясь к оглоблям, натянули постромки… Вдруг из конюшни раздался отрывистый, сиплый, полузадушенный лай: это рыдал Ефим Цыган, скорчившись в углу, где стояли мешки с овсом, где было темно, где никто не мог увидеть Ефима — его искаженного отчаянием лица.

— Пошел! — злобно крикнул Капитон Аверьяныч.

VIII

Прерванное свидание. — Николаев проект. — Первая жертва на гарденинскую школу. — Что услыхала Элиз из окна своей комнаты. — Что обдумала Фелицата Никаноровна. — Управитель в гневе от двух неприятностей. — О неуместном вмешательстве Ефрема в Федоткины дела. — Ссора, смерть, похороны. — Как отец с сыном простились навсегда.

— Вот и расстаемся, Лизавета Константиновна!

— Почему?

— Как почему?.. Вы — направо, я — налево. Вам предстоят балы, выезды, театры, мне — тоже, пожалуй, выезды, но в ином смысле…

Элиз задумчиво чертила зонтиком. Августовское солнце пронизывало разреженную листву аллеи. Мягкие узорчатые тени пали на светлое платье Элиз, на ее потупленную голову… Вдруг она выпрямилась.

— Послушайте… — Все было тихо, так тихо, что было слышно, как падал лист, как где-то вдали сорвалось подточенное червяком яблоко, как на той стороне, за гумнами, мерно и дружно стучали цепы. — Послушайте, Ефрем Капитоныч, — нерешительно повторила Элиз, — будто это так необходимо?

— Не знаю-с.

— Вы долго пробудете здесь после нас?

— О, нет! Неделю, я думаю.

Элиз помолчала. На ее лице, не успевшем загореть от деревенского солнца, изображалась странная борьба; глаза вспыхивали и погасали.

— Как ваши отношения с отцом? — спросила она таким голосом, как будто это и было то важное, что ей хотелось сказать.

— Вооруженный нейтралитет, — ответил Ефрем, сухо засмеявшись. — Отец… я не знаю, что с ним, но с самых этих дурацких бегов он страшно замкнут, зол и мрачен. Я не говорю с ним десяти слов в сутки, — невозможно говорить. Каждое слово мое он рассматривает как непомерную глупость. К счастью, мало бывает дома: с зари до зари в своем лошадином царстве. Вы знаете, у него новая idée fixe: сестра покойного Кролика… — видите, какое я питаю уважение к вашим лошадям! — Так вот эта сестрица тоже проявила рысистые таланты. Наездника отец воспитывает теперь из «своих» — Федота, и вот…

— Зачем вы говорите о таких неинтересных вещах? — нетерпеливо прервала Элиз.

— О чем же прикажете?

Элиз покраснела, с досадою прикусила губы и, опять придавая какую-то ненужную значительность своим словам, спросила:

— Что сделалось с этим несчастным?

Ефрем не понял.

— Ну, с тем, с прежним наездником?

— А! Ей-богу, не могу вам доложить. Он ведь остался в Хреновом, Пьянствовал, буянил, бегал с ножом за некоторою девицей… Кстати, кузнец Ермил утверждает, что девица эта — ведьма. Как же, говорю, так ведь это, мол, предрассудок? Сам, говорит, видел: у ней нога коровья. Чем не средние века? — Ефрем опять засмеялся нехорошим, натянутым смехом.