Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Невежливо обошелся, а вы говорите — в шею! Само собою, — гордец; не будь он студент императорской академии, конечно, следовало бы всыпать горячих. Но вот, поди-кось, — достиг! Своим умом добился. Года три-пройдет, отец-то мужик останется, а он — эва! — дворянин. Не таковский Ефрем Капитоныч. Коли уж драть, надо было сыздетства в это вникнуть, а уж в императорскую академию влез — поздно.

Капитон Аверьяныч высказал это, как будто осуждая сына, но в его голосе и в выражении лица сквозило тайное удовольствие, и Фелицата Никаноровна полнейшее право имела подумать: «Ты и сам-то такой же самонадеянный!»

Мартин Лукьяныч дочитал письмо и, бережно сложив его, возвратил Фелицате Никаноровне.

— Насчет конного заводу нет приказаний? — спросил конюший.

— Ничего, Капитон Аверьяныч, — ответил управитель. — Приказывают лошадей не готовить, больше ничего. Приезда не будет. Деньги велено высылать… как его, город-то? Дозвольте, Фелицата Никаноровна, на минуточку, — во Фло-рен-цию. Значит, в Итальянское государство. Придется из Воронежа трансфертом.

Николай сидел тут же и сначала прислушивался, а потом стал развертывать «Сын отечества» и просматривать фельетоны и то, что напечатано мелким шрифтом. Он был рад, что господа не приедут. Правда, он только еще год как жил с отцом, и, следовательно, узнать господ ему не была случая, но живя у тетки, верстах в шестидесяти от Гарденина, ему приходилось приезжать к отцу и гостить здесь, когда были господа, и он очень хорошо помнил то чувства приниженности и опасливого настроения, которое овладевало тогда усадьбою. Помнил, как отец водил его на поклон к господам, заставлял шагов за двадцать от барского дома снимать шапку, целовать ручку у генеральши, почтительно вытягиваться и опять-таки снимать шапку при встрече с барчуками и с барышней. Помнил, как отец и такой уважаемый и важный человек, как Капитон Аверьяныч, стояли в вытяжку и с обнаженной головой не только когда барыня говорила с ними, но когда просто проходила мимо, и как при ее отъезде и приезде они раболепно целовали у ней ручку. Все это Николаю, воспитанному на глухом и свободном от барского вмешательства теткином хуторе, представлялось ужасно неприятным.

— Вот, папенька, пишут, как ведется хозяйство в Померании, — сказал Николай, воспользовавшись тем, что в разговоре старших наступил перерыв.

— Ну, что же из этого! — с пренебрежением спросил Мартин Лукьяныч.

— Очень уж будто хорошо. Огромный доход, и все отлично делается. По агрономии.

— Плюнь, брат! Все это вздор. Немчуришки хвастаться горазды, а в газетах и рады пропечатать.

— Ох, уж подлинно, батюшка, что горазды, — воскликнула Фелицата Никаноровна, — теперь подумаю: Ричарду прогнали, а Адольф Адольфыча оставили… К чему? То ли дело обоих бы, шаромыжников…

— Агрономы! — насмешливо выговорил Капитон Аверьяныч. — Любопытно бы посмотреть на них без нашего-то хлеба. Жрали бы эту… как ее?.. вику, что ли? Воля была, сколько ведь этих агрономов господа повыписали: Павлов, Савельев… У Павлова какой завод изгадили, Савельев, спасибо, вовремя догадался, разогнал. И ведь какую ораву! Павлов-то человек сорок, кажется, махнул!

— Что ж, не в похвальбу сказать… Помните, Константин Ильич, — царство им небесное! — произнес Мартин Лукьяныч, — как настаивали из Саксонии немцев выписать? Из Саксонии немцев, а от Бутенопа машины. Не надо, докладываю, ваше превосходительство! Извольте обождать, все оборотится на прежнее. Куда тебе как горячились!

— Ан и оборотилось.

Мартин Лукьяныч с достоинством выпрямился.

— Могу похвастаться, — сказал он. — Говорят: потравы, порубки, воровство, грубость, неотработки… Верно. Но почему? Потому, что без ума. По-моему, так: надо тебе сенокосу? — коси, сделай милость; скотину пустить некуда? — пускай куда угодно, лишь бы без вреда; пар, зеленя, жнива, отава, ежели господский скот не нуждается, — пускай! Лесу мало? — вот тебе хворост, вот тебе на всю деревню две десятины строевого каждогодно; земли не хватает? — бери; у людей десять рублей тридцатка, у меня бери за семь. Конечно, ежели ты достоин. Богачу Шашлову не дам и Василисе-солдатке не дам. Платить нечем? — не надо, в долг запишем, и притом без всяких расписок. Что же выходит? Та же старина-матушка. Пошлю повестить на барщину — сколько нужно, столько и придут. Цену сам назначаю. Неисправностей никаких, порубок нет, потрав нет, работа ни разу не стояла; что касательно суда — ей-богу, до сих пор не знаю, как мировому прошенье написать. Зачем же немцы, спрашивается? Почему — Бутеноп? Конечно, я не ровняю с прежним. Но это потому, что грустно за них, анафемов. Теперь я как смотрю на мужика? Очень хладнокровно. А по-прежнему мне во всякую мелочь нужно было вникнуть: и жену не бьет ли, и не пьянствует ли, и вовремя ли на своем поле убрался, и почитает ли отца-мать. Словно за малым ребенком ухаживали. Ну, что ж, не понравилось — как угодно. Наша изба с краю.

Капитон Аверьяныч одобрительно помычал, простился, ушел.