Гарем

Мужчина и борец смотрел в рыжее пятно на потолке, в середине которого пульсировала черная точка. Точка приближалась, вот уже видно, что это бочка, в смоле и налипших водорослях. Вот ее вышвыривает на берег, и толпа негритосок в лебединых перьях спешит к ней с огромным консервным ножом. Бочка откупорена, предводительница царевен-лебедей плотоядно заглядывает вовнутрь. Пусто! Только белые косточки. Фиаско лебедей: танцем изображают разочарование и удаляются в поисках следующей бочки.

Тишина, волны…

— Тебе сколько лет? — звучит, наконец, над рыжим песком невидимый голос. — Двадцать пять? Гуля вот Большая тебя младше. А у нее уже ребенок. Инвалид — видела костыли в коридоре, бесстыдница ты такая? Иоан Аркадьевич их пригрел здесь, все, что надо предоставил… Гулю в коллектив, ребенка ее, Зою… Ы-ыы…

Плачет. Пейзаж снова сжимается в пятно на потолке.

— Я сама всю жизнь учительницей… — всхлипывала и сморкалась Софья Олеговна. — В пятьдесят пять — пенсия, на хлеб не хватит… Помочь некому — детей не успела родить. Продала квартиру, двадцать два квадратных, все сдуру потратила на зу-у-убы… Мечта такая была всю жизнь…. Жемчужные зубы. А есть ими нечего. Ни корочки. Ни кусочка.

Заплакал кто-то еще — кажется, сердобольная Фарида.

— Иду по Соцгороду тогда, с зубами, думаю: «Теперь бы и умереть». И ноги меня сами сюда привели…

— Ангел, ангел тебя привел! — завывала Фарида.

— А вечером Иоан Аркадьевич вернулся и смотрит на меня. А я дурой стою: такой молодой красавец — и мне. Отвернется, отвернется от меня сейчас, думаю. Не отвернулся — приласкал, разглядел во мне, значит, что-то…

— Не зря зубы меняла, — вступило дрожащее меццо Магдалены.

— Ребенка мне подарил, — не унималась Софья Олеговна, — и радость материнства.

Задохнулась. Где-то заплакал младенец Анна Иоановна. Зашаркали босые ступни, разыскивая для бедной Софьи Олеговны валерьянку. Всхлипывала Фарида.

Арахна молчала.

III

Что-то надломилось с того вечера.

Как стебель «Черного принца», который наутро приветствовал Иоана Аркадьевича, торча из помойного ведра на кухне.

Началось с денег.

Стали хуже расходиться уроды.

Горло после пения в подземном переходе целую неделю производило один некачественный хрип. Сносно платившие редакции перестали брать у Иоана Аркадьевича материалы, а те, что брали, перестали вовремя платить.

Оставались западные офисы, где стрекозообразные гендеристки еще могли обратить слух к безумным проектам Иоана Аркадьевича и выдать под них какие-то деньги, возможно, личные. Но стрекоз-благотворительниц стерегли «гарды»… Едва перед их рентгеновским взором появлялся Иоан Аркадьевич, они начинали сонно, но целеустремленно ненавидеть: ласковые глаза, бесцветное пальто времен похорон Черненко и кошачий Маряськин запах, прописавшийся в гардеробе Иоана Аркадьевича и торжествовавший всякий раз победу над каким-нибудь случайным дезодорантом.

Впору было наниматься в уличные торговцы эликсирами: «Хочешь похудеть? Спроси у меня!».

Потянулась полоса постных супов, с унылыми лодочками лука. Маряся стала поджарой, как ящерица, и научилась имитировать голодные обмороки.

Гарем совещался, что продать. Постановили — электромясорубку. Телевизор, как святое, оставили.

И тогда стала пропадать Арахна.

— Сестра, ты куда? — Старшая Жена заметила, как Арахна выуживает свой горчичный плащ из платяной свалки в коридоре и отряхивает его от кошачьей шерсти.

За пределы квартиры выходили обычно только дети Иоана Аркадьевича, унося в карманах листочки: спички — 5, мыло хоз. — 4, макароны… На родительские собрания ходил сам Иоан Аркадьевич (успевавший за время собрания набросать одного-двух уродов). Жены квартиру не покидали.

Арахна просунула руки в плащ.

— Закоченеешь… Косынку мою надень, — сказала мертвым голосом Старшая Жена.

— Мама, тетя насовсем уходит? Ей не понравилось у нас? Насовсем поэтому уходит? — высунулась из ванной Гуля Маленькая.

К коридору, где происходило действие, стали подплывать остальные женщины.

Взгляды Арахна выдержала. Неловко чмокнула Гулю.

— Я н-не ухожу. Мне д-денег в одном месте д-должны. Н-н-н-неподалеку. В-возьму и в-вернусь. С-сразу.

Слова, тихие, кривобокие, неубедительные, как елозанье спичкой по затертому коробку, встретили недоверчивым молчанием. Потом раздались голоса:

— Скажи Иоану Аркадьевичу, он за тебя деньги возьмет.

— Да-да, по доверенности.

— Куда в такой холод? Простынешь — чем прикажешь лечить? Лекарств нет. Разве что уриной…

Арахна колебалась. Потом села на корточки перед Гулей Маленькой.

— Я тебе к-книжку куплю, ч-чуковскую. Про «Д-добрый доктор Айболит».

— Картинки будут? — вздохнула Гуля.

Арахна кивнула.

— А мне? — подковыляла Зоя.

— Тоже к-к-книжку! И шоколадку — с в-во-оот такими орехами!

Вылетела из квартиры, чуть не упав (споткнулась) на лестничной площадке.

Закоченев в тонком пальто, Иоан Аркадьевич зашел согреться в подвернувшийся по пути собор — синий с белым, Успенский. Шла служба.