Гарем

– Тебе сколько лет? – звучит, наконец, над рыжим песком невидимый голос. – Двадцать пять? Гуля вот Большая тебя младше. А у нее уже ребенок. Инвалид – видела костыли в коридоре, бесстыдница ты такая?

Иоан Аркадьевич их пригрел здесь, все, что надо предоставил… Гулю в коллектив, ребенка ее, Зою… Ы-ыы…

Плачет. Пейзаж снова сжимается в пятно на потолке.

– Я сама всю жизнь учительницей… – всхлипывала и сморкалась Софья

Олеговна. – В пятьдесят пять – пенсия, на хлеб не хватит… Помочь некому – детей не успела родить. Продала квартиру, двадцать два квадратных, все сдуру потратила на зу-у-убы… Мечта такая была всю жизнь… Жемчужные зубы. А есть ими нечего. Ни корочки. Ни кусочка.

Заплакал кто-то еще – кажется, сердобольная Фарида.

– Иду по Соцгороду тогда, с зубами, думаю: “Теперь бы и умереть”.

И ноги меня сами сюда привели…

– Ангел, ангел тебя привел! – завывала Фарида.

– А вечером Иоан Аркадьевич вернулся и смотрит на меня. А я дурой стою: такой молодой красавец – и мне. Отвернется, отвернется от меня сейчас, думаю. Не отвернулся – приласкал, разглядел во мне, значит, что-то…

– Не зря зубы меняла, – вступило дрожащее меццо Магдалены.

– Ребенка мне подарил, – не унималась Софья Олеговна, – и радость материнства.

Задохнулась. Где-то заплакал младенец Анна Иоановна. Зашаркали босые ступни, разыскивая для бедной Софьи Олеговны валерьянку. Всхлипывала

Фарида.

Арахна молчала.

III

Что-то надломилось с того вечера.

Как стебель “Черного принца”, который наутро приветствовал Иоана

Аркадьевича, торча из помойного ведра на кухне.

Началось с денег.

Стали хуже расходиться уроды.

Горло после пения в подземном переходе целую неделю производило один некачественный хрип. Сносно платившие редакции перестали брать у

Иоана Аркадьевича материалы, а те, что брали, перестали вовремя платить.

Оставались западные офисы, где стрекозообразные гендеристки еще могли обратить слух к безумным проектам Иоана Аркадьевича и выдать под них какие-то деньги, возможно, личные. Но стрекоз-благотворительниц стерегли “гарды”… Едва перед их рентгеновским взором появлялся Иоан Аркадьевич, они начинали сонно, но целеустремленно ненавидеть: ласковые глаза, бесцветное пальто времен похорон Черненко и кошачий Маряськин запах, прописавшийся в гардеробе Иоана Аркадьевича и торжествовавший всякий раз победу над каким-нибудь случайным дезодорантом.

Впору было наниматься в уличные торговцы эликсирами: “Хочешь похудеть? Спроси у меня!”.

Потянулась полоса постных супов, с унылыми лодочками лука. Маряся стала поджарой, как ящерица, и научилась имитировать голодные обмороки.

Гарем совещался, что продать. Постановили – электромясорубку.

Телевизор, как святое, оставили.

И тогда стала пропадать Арахна.

– Сестра, ты куда? – Старшая Жена заметила, как Арахна выуживает свой горчичный плащ из платяной свалки в коридоре и отряхивает его от кошачьей шерсти.

За пределы квартиры выходили обычно только дети Иоана Аркадьевича, унося в карманах листочки: спички – 5, мыло хоз. – 4, макароны… На родительские собрания ходил сам Иоан Аркадьевич (успевавший за время собрания набросать одного-двух уродов). Жены квартиру не покидали.

Арахна просунула руки в плащ.

– Закоченеешь… Косынку мою надень, – сказала мертвым голосом

Старшая Жена.

– Мама, тетя насовсем уходит? Ей не понравилось у нас? Насовсем поэтому уходит? – высунулась из ванной Гуля Маленькая.

К коридору, где происходило действие, стали подплывать остальные женщины.

Взгляды Арахна выдержала. Неловко чмокнула Гулю.

– Я н-не ухожу. Мне д-денег в одном месте д-должны.

Н-н-н-неподалеку. В-возьму и в-вернусь. С-сразу.

Слова, тихие, кривобокие, неубедительные, как елозанье спичкой по затертому коробку, встретили недоверчивым молчанием. Потом раздались голоса:

– Скажи Иоану Аркадьевичу, он за тебя деньги возьмет.

– Да-да, по доверенности.

– Куда в такой холод? Простынешь – чем прикажешь лечить? Лекарств нет. Разве что уриной…

Арахна колебалась. Потом села на корточки перед Гулей Маленькой.

– Я тебе к-книжку куплю, ч-чуковскую. Про “Д-добрый доктор Айболит”.

– Картинки будут? – вздохнула Гуля.

Арахна кивнула.

– А мне? – подковыляла Зоя.

– Тоже к-к-книжку! И шоколадку – с в-во-оот такими орехами!

Вылетела из квартиры, чуть не упав (споткнулась) на лестничной площадке.

Закоченев в тонком пальто, Иоан Аркадьевич зашел согреться в подвернувшийся по пути собор – синий с белым, Успенский. Шла служба.

Чтобы не стоять без дела, обошел иконы. Остановился перед Божьей матерью: там, за частоколом свечей, звучала не различимая земным ухом колыбельная, но младенец все не засыпал, глядел строгим глазом на Иоана Аркадьевича и ждал молитвы.

А Иоан Аркадьевич согрелся и стал думать об Арахне.

Над головой проносились слова о грехе и покаянии; где-то крестились.

Представлялась Арахна, качающая на руках что-то теплое и продолговатое, наверное, сына. Остальные жены стоят поодаль, неподвижно беседуя друг с другом.

Мысли об Арахне вывели Иоана Аркадьевича из-под медного купола собора; появился вялотекущий трамвай “девятка”, высекая каскады колючего электропламени.