Гарем Ивана Грозного

Окидывая последним, придирчивым взглядом свое рукомесло, запирая дверь на засов изнутри, протискиваясь вслед за сыном проторенным ходом – через окошко – и как можно крепче притворяя его, Алексей Данилович раздумывал, сколько вопросов и недоумений вызовет это двойное самоубийство. Нет, на Юлиании никакого греха быть не должно, все следует свалить на неугомонную княгиню Старицкую. Она-де уже знала о погибели сына и его семейства, понимала, что и ее ждет смерть, и решила, как всегда, поступить своевольно. Ушла из царевых рук, как плотвица из сети! А Юлианию прихватила с собой в этот дальний, безвозвратный путь, чтобы отомстить Ивану Васильевичу, поскольку слышала, как Басманов передает инокине Александре сердечный государев привет, и смекнула что-то…

Главное – вовремя объяснить все случившееся, и объяснить правильно. Мысленно еще раз перебрав свои действия, вглядевшись сквозь слюдяные окошки в кельи, в которых уже вовсю копился смертоносный угар, Алексей Данилович удовлетворенно кивнул: вроде не оставил никакой зацепки внимательному глазу, все должно по его выйти! Теперь если бы удалось заснуть, чтобы набраться сил, а главное, когда их прибегут всполошенно, в ужасе, будить и сообщать страшную новость, выглядеть по-настоящему сонным, ничего не понимающим… Выпить надо, вот что. Крепко выпить! Высосать все, что есть во флягах, прихваченных со струга. Наутро голова разболится, да и хрен с ней, с головой, останется на плечах – и ладно!

Молчком они с Федькою вернулись в свою пристроечку, молчком пили хлебное вино, мгновенно сбивающее с ног, молчком улеглись по лавкам, скорчились под кожушками, пытаясь согреться.

Вскоре Алексей Данилович почувствовал: сын уснул. От облегчения, что все позади – страшное, Федор вот здесь, рядом, удалось его спасти и заслонить от беды, старший Басманов вдруг обессилел до слез. Лежал и точил из глаз соленую теплую влагу. Мысли бродили вялые, вразнобой. Больше всего думал о том, что стареет, а потому сделался столь слаб на сердце, на душу. Ну да, он ведь гораздо старше всех своих сотоварищей, старше царя. Того и гляди, приберет Господь… А, ладно, лишь бы с Федькою все было по уму.

Он широко зевнул. Сделанное отодвинулось в ночь и кануло там бесследно. Правда что захотелось спать, и Басманов с наслаждением отдался сну. Последней мыслью его было, что, знать, такова воля Божья, все свершается, как должно, ну а государю… ничего не поделаешь, государю теперь придется жениться не на бедняжке Юлиании, а на ком-нибудь другом!

БЕЛАЯ ГОЛУБИЦА

– Ух, кто тут нынче счастлив, так они небось! – почти не разжимая губ, пробормотал Иван Васильевич, подталкивая в бок стоящего рядом сына.

– Кто?

– Бояр-ре!

Иван с недоумением огляделся. Это отец больше по привычке – никаких таких «бояр-р», столь люто им ненавидимых, поблизости не было. Старых, прежних, знатных родами, в Александрову слободу не допускали, да они не больно-то и рвались, потому что очень просто было не вернуться. Новой знати тоже поубавилось в последнее время изрядно… Воротился снова попавший в милость Михаил Темрюкович, вон Иван Васильевич Шереметев-Меньшой (Шереметев-Большой, некогда славный победами, обретается в Кирилловском монастыре под именем Ионы), по-прежнему тут незаменимый Малюта, сиречь, Григорий Лукьянович Бельский, в золоченых парадных одеждах, важный, как настоящий боярин, да родня его – Богдан Бельский и зять Малюты, молодой и красивый Борис Годунов, состоявший до сего времени при царском саадаке,[79] а недавно сделавшийся рындою. Мечется обеспокоенная жена Малюты. Как-то дико было не видеть поблизости дьяка-печатника Ивана Михайловича Висковатого, обоих Басмановых, Афанасия Вяземского, прежде сопровождавших отца неотступно. Впрочем, царевич, несмотря на юность (ему недавно исполнилось шестнадцать), уже знал, что в жизни, а тем паче – в жизни государевой, все меняется чрезвычайно быстро, и лучше ни к кому крепко не привязываться, чтобы не горевать, теряя. Вон как постарел отец, расправившись с любимыми своими товарищами… Жалеет небось? «Ну что тут скажешь, никто его под руку не толкал, сам так решил», – холодно рассудил царевич.

– А чем они счастливы, батюшка?

– Так ведь женюсь! – так же почти неслышно, словно боясь нарушить священную тишину, царившую в просторной палате, отвечал отец. – Они ведь думают, что на меня женки как-то там действуют. Анастасия, царство небесное, душенька светлая, благотворно действовала, изливала миротворный елей. Кученей… – Он странно хмыкнул. – Ну, эта разжигала-де во мне зверя. Стало быть, какая третья женка окажется, таким и я станусь. Поди, поустали от моих дивачеств,[80] тишины возжаждали. Ладно, так и быть, выберем для них самую тихую. А ты какую хочешь?

– Только не тихую! – фыркнул Иван. – Мне бы повеселее, порезвее.

– Дурень! Порезвее – на стороне найдешь, а женка должна быть белой голубицею, скромной да невинною.

– Ой, батюшка, этакую ты для Федора приглядишь когда-нибудь, скромную да тихую, а мне подай чего покрепче, ладно?