Гарем Ивана Грозного

Связав эти концы в один узелок, испытывая попеременно восторг от собственной удачи и ужас от того, что отца обманули самые близкие люди, царевич воротился домой. И в награду ему было поручено расследовать дело о новгородской измене, результатом чего стала смерть Афанасия Вяземского от сердечного припадка во время пытки, гибель обоих Басмановых и казнь печатника Висковатого, казначея Фуникова-Курцева и многих иных-прочих на Поганой луже 25 июля 1570 года.

После того как Ивану Васильевичу донесли, что хитрец Афоня, старинный приятель, ускользнул от вытесанного для него кола на тот свет, он решил не тянуть с расправой над Басмановыми и самолично явился в гости к веселому, деловитому Малюте. Долго глядел на два потерявших человеческий облик существа, пытаясь определить, где Алексей Данилыч, порешивший княгиню Ефросинью, а где Федька, убивец Юлиании (разумеется, пытанные уже во всем признались, и не раз!), потом ткнул наугад пальцем:

– Ты – Федор, что ли?

– Ми-и-ло-шти-ивеш… – неразборчиво взвыло существо окровавленным, шамкающим ртом (зубы у него давно уже были выбиты) и небось рухнуло бы на колени, когда бы они уже не были загодя перебиты предусмотрительным Малютою, поэтому всех, от царя до псаря, Басмановы встречали одинаково коленопреклоненно.

– Он самый, – подтвердил Малюта, с особенным, заботливым, чуть ли не отеческим выражением глядя на своих питомцев. – Он и есть Федька, угадал ты, батюшка.

– Хорошо… – протянул Иван Васильевич миролюбиво. – А скажи ты мне, Федька, хочешь ли ты жить?

Убийца Юлиании пустил изо рта кровавые пузыри отчаянной надежды, которая, как известно, умирает в человеке последней.

– Хочешь, стало быть. Ну тогда возьми вот этот нож и перережь горло своему батюшке Алексею Данилычу, – с тем же почти ласковым выражением сказал государь, протягивая Федьке остренький булатный ножичек. – Я чаю, ты, Малюта, пальчики Феденьке не перебил, нет?

– Как можно, сударь! – оскорбился Скуратов. – Небось мы свое ремесло знаем.

На самом-то деле ломание пальцев было одной из начальных ступеней долгой и многогранной пытки. Но Федькину правую ручонку тать сберег по государеву приказу, отданному заранее.

– Н-ну? – спросил Иван Васильевич. – Чего молчишь, ровно шестопером[85] по темени сподобился?

«Не бил я его шестопером, вот те крест святой, не бил, – подумал испуганный Малюта. – А ведь хорошая мысль…»

– Чего не берешь ножичка? Не хочешь разве? Жалко тятеньки? А себя не жалко?

Федька все таращился, словно не верил своим рваным ушам.

– Да мне что, тягаться с вами? – развел руками государь. – Не желаешь отца прикончить, так он тебя – запросто!

Вечно этот выбор стоит перед человеком: иль режь, иль самого зарежут. Государь знал Федьку как облупленного – этот был из тех, кто скорее сам возьмется резать. Ну и зарезал, конечно, глазом не моргнув…

Алексей Данилович сразу и покорно лег навзничь, сам подставил горло. Никто, конечно, не знал, о чем он подумал в последнюю минуту жизни… мыслей было две. Первая – вот и сбылось старинное пророчество, дескать, любезный сыночек решит его жизни! Вторая – зря это Федька, ведь обманет его злолукавый искуситель…

Алексею Даниловичу уже не дано было узнать, что он оказался прав. Со словами:

– Так ты, сволочь, теперь еще и отцеубийца? Ну и тать, злее злого татя! – Иван Васильевич сделал знак Малюте. Тот проворно выхватил из Федькиной руки нож и отправил сына вслед за отцом.

Какое-то время щемило сердце, конечно, а потом и отошло. Все отходит, все рано или поздно забывается. Месть сладка, конечно, однако наешься вволю – и с души воротит. Дважды одному и тому же не отомстишь, вот в чем вся штука. А иногда хочется…

Но глупо считать себя неуязвимым – если мстишь ты, то почему не могут достать тем же оружием и тебя? Небось много на свете набралось уже народу, для которых мысль о мести царю стала святее иконы. И на этом свете, и на том.

Очень может статься, все эти неясные и смутные догадки, которые вдруг начали роиться в голове относительно Салтанкула и Марфы, коршуна и голубки, окажутся истинными. Надо поспрашивать у ближних к Марфе людей, не бывал ли у нее Салтанкул, не приносил ли чего-то, сластей, что ли, до коих столь падки бывают девицы, особенно такие юные, как Марфа. Она ведь совсем девонька была.

Дочка…

И опять тоска, словно змея, ужалила в самое сердце.

«Господи! – страстно подумал Иван Васильевич. – Господи, ты все видишь, все знаешь! Ничего ведь не деется на свете без твоего произволения! Сам ты небось тоже хорош, сколько народу испепелил своими молниями. Ты и сам небесный самодержец, должен же меня понять… Господи, помилуй, прости меня, Господи! Помоги найти злодея!»

* * *