Гарем Ивана Грозного

«Клетки» являли собой деревянные рамы, сделанные из нескольких нашестей. На этих нашестях сидели, нахохлившись под клобучками, прикрывавшими головы, соколы. На ноги птиц были надеты особые опутенки с продетыми сквозь них тоненькими ремешками-должиками. Должики привязывались к нашести и не давали птице спорхнуть. Движение ловчих сокольников сопровождалось мелодичным перезвоном: ведь чтобы птица не могла утаиться в кустах с добычей, к ее хвосту привязывали бубенчики. Эти самые бубенчики и наполняли стылый осенний воздух тем чудным перезвоном, который так радовал сердце царя.

Кроме того, соколы сидели на рукавицах у некоторых ловчих и охотников. На одну из таких птиц и косился беспрестанно Иван Васильевич со смешанным чувством восхищения и досады. Именно эта досада, а вернее, зависть и была той ложкой дегтя, которая несколько портила ему наслаждение сегодняшним днем. Птицей был белый кречет…

Кречетов царь полагал наилучшими из ловчих птиц. По стремительности, легкости полета и меткости броска с ними могли сравниться только ястребы, однако ястребы, как известно, сами бросаются на добычу, ими травят с руки, вдогон дичи, а кречетов надобно напускать. Именно это высокое, вдохновенное мастерство сокольего напуска и любил Иван Васильевич до сердечного стеснения, поэтому и предпочитал ястребам кречетов. Их отлавливали для царской охоты на берегах Печоры, на скалах, подманивая птиц на голубиное сладкое мясо, а потом обучали охотиться. Зная любовь царя к кречетам, все прочие старались иметь у себя именно этих крупных, порою чуть ли не в аршин ростом, серых, пестрых, бурых или красноватых птиц. Реже всех попадались и дороже всех ценились белые кречеты.

Вот на такого и косился сейчас царь.

Белого кречета, облаченного в шитый разноцветными шелками, серебром и золотом клобучок, а также в украшенные жемчугом нагрудник и нахвостник, держал на рукавице сокольник недавно появившегося при дворе князя Темрюка Черкасского, сидевший на белом же скакуне и сам являвший собой зрелище не менее великолепное, чем редкостный кречет. Это был совсем еще мальчишка, юнец безусый, но до чего хорош, стервец! В нем не было мягкой, припухлой бабоватости всеобщего обольстителя Феденьки Басманова – черты юного лица, чудилось, проведены резцом по слоновой кости. Длинные, к вискам, скромно потупленные глаза, брови вразлет от переносицы – но как же тонки и шелковисты эти брови, как нарядны круто загнутые ресницы, как нежно розовеет румянец на скулах и по-девичьи туги вишневые губы…

«Ай, пакость!» – передернул плечами Иван Васильевич, пытаясь вызвать в себе отвращение, однако отвращение не слушалось и не приходило. Глаза так и липли к лицу чудного отрока. И не он один бросал смущенно-восхищенные взгляды на сокольника! Единственный сын Темрюка, Салтанкул, вообще ехал с этим юнцом стремя в стремя, более напоминая телохранителя при царственной особе, чем княжича – рядом с ловчим.

«Небось любовники! – подумал Иван Васильевич, заметив, как Салтанкул жмется к сокольнику коленкою, – и удивился ревности, украдкой цапнувшей за сердце. – Тьфу! Глумцы, кощунники!»

Он смерил высокомерным взором красивое, хищное лицо молодого Темрюковича – и с удивлением обнаружил некоторое сходство с нежным ликом мальчишки. «Может, ублюдок княжеский? Братец Салтанкула? Темрюк не отсылает мальчишку от себя, Салтанкул любит его по-родственному, а для именитых гостей выдают байстрюка за ловчего?»

Он повел вокруг прояснившимся взглядом. Время было начинать охоту, а не думать о всяких глупостях!

Гости выжидательно смотрели на царя. Чьего сокола напустят первым? Или всех сразу?

Иван Васильевич благосклонно улыбнулся Черкасскому:

– Ну что, Темрюк Айдарович, пускай своего красавца!

Обрадованный и донельзя польщенный таким предпочтением, князь поклонился царю, приложив руку к сердцу, но не ломая косматой шапки (и он, и вся его свита постоянно были, по их обычаю, с покрытыми головами), и что-то быстро приказал красавчику-сокольнику. Иван Васильевич разобрал в этой скороговорке только одно известное ему кабардинское слово «намыс», то есть «честь». Ну, понятно, Темрюк гордится оказанной ему честью… не подозревая, что заслужил ее не он, а этот мальчишка! Тот сверкнул ответной улыбкой, привычным движением распутал должик на ногах птицы и сдернул яркий клобучок.

На миг взоры всех охотников с равным, чистым восхищением впились в великолепного кречета, любуясь его сжатым с боков туловищем с очень развитой грудью, его крупной головой, откинутой назад, его сильно изогнутым крепким клювом, который кончался острым крюком, его кривыми, острыми когтями, которые сейчас сильно вцепились в перчатку из мягкой кожи, облегающую кулак сокольника.

– Айда! – Мальчишка, «ставя вверх», вскинул тонкую, но сильную руку так резко, что на какое-то мгновение всем почудилось, будто он вылетит из седла вслед за подброшенным кречетом, который стремительно взмыл, в одно мгновение превратившись в маленькое, почти неразличимое пятнышко. Великий, поистине великий «верх»![35]

Царь свистнул – и тотчас началось…