Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Неслучайно в языке такое изобилие чисто сценических ассоциаций и напоминаний: не ломай комедию; не строй трагедию; всяк сверчок знай свой шесток; взялся за гуж — не говори, что не дюж; не в свои сани не садись; свято место пусто не бывает; любишь кататься — люби и саночки возить; в чужой монастырь со своим уставом не лезь — и тому подобное неимоверное количество сентенций и советов о роли человека среди людей.

О, как срастается человек с теми из ролей своих, которые приносят ему разные блага и льготы, доставляют удовольствие и сладко щекочут чувства! Расскажу еще одну историю из одиссеи Вити Браиловского.

На последнем этапе дороги в ссылку оказался он в тюрьме большого областного города. Уже он спал на нарах в камере, когда в час ночи подняли его и срочно повели — к начальнику тюрьмы, как объявил надзиратель. Комната, куда его доставили, явно не была служебным кабинетом, на столе стояли вазы с фруктами (возможно, это были миски, а не вазы, но фруктовый ассортимент был), а также сок был и еще какая-то снедь. Начальник тюрьмы в полной форме с погонами майора по-домашнему сидел у стола и пригласил присесть своего постояльца.

— Угощайтесь, Виктор Львович, — радушно пригласил, словно все это происходило не в тюрьме. — Ведь вот, смотрите, времена какие настали: ученые к нам приезжают…

Витя удержал при себе мысль о том, в каком качестве эти ученые приезжают, но начальник тюрьмы спохватился сам и сразу перешел к делу.

— Вот я слышал, Виктор Львович, — сказал он так же добродушно и расслабленно, — что если у человека мать — еврейка, то он по еврейским законам тоже еврей…

— Безусловно, — подтвердил заключенный, сразу поняв, к чему все клонится.

— Но если этот человек, например, работает начальником тюрьмы, — развивал свой вопрос хозяин кабинета, — то может ли он надеяться, что и в Израиле получит такую же должность?

От такого вопроса даже многоопытный и мудрый Витя чуть остолбенел, а его собеседник, не дожидаясь ответа, длинно рассказал, как он (чисто к примеру, Виктор Львович) недавно разбил свою машину, и ему мгновенно и бесплатно ее починили, да еще радовались, что к ним обратилась такая персона — ведь никогда не знаешь, как повернется жизнь, а тут уже есть такой знакомый.

— Видите ли, — сказал Витя с сожалением, — тут ничего нельзя гарантировать начальнику тюрьмы, о котором вы спрашиваете. В Израиле тюрем мало, а какая это должность отличная, вы знаете лучше меня, так что скорей всего и там уже нет ни одной тюрьмы с пустой вакансией начальника. Боюсь вас обнадеживать…

— Вот в том-то и дело, — грустно протянул майор. Тут разговор их прервался, потому что кто-то пришел и что-то прошептал — очевидно, у майора кто-нибудь был поставлен на шухере, — и продолжать расспрашивать о своих перспективах он побоялся. Но огорчен был нескрываемо.

И я его понимаю. Тут у нас в Израиле живет невероятное количество людей, у которых в памяти до сих пор кровоточат места, где оставленные ими роли срослись с личностью. О, это были наверняка прекрасные роли! И даже наугад мне стыдно их перечислять. Не столько их, верней, а то, что было с ними связано в той жизни, где за ролевые льготы и радости расплачивались изменением души.

Воплощения человека в его разных ролях ничему не удается уподобить. Цветок завязывается в плод, гусеница становится бабочкой — но это жизненное развитие, а человек способен и к деградации. Хамелеон? Частный и плоский, хотя очень распространенный пример. Янус, бог войны и мира, ссоры и примирения, даже входа и выхода, — только двулик, а потому примитивен и для сравнения не годится. Чуть поближе мифологический старец Протей, сколь угодно меняющий свои обличья, но остающийся самим собой. Он тоже, впрочем, не годится, ибо прост. А человек, он сам собой остается далеко не всегда, он сплошь и рядом с переменой роли меняет свою личность, и порой неузнаваемо, и часто сам того не замечая. Нет для человека образа-сравнения, он бесподобен в своих возможностях. Равно как высоких, так и низких.

Что это я, собственно, распелся?

Неслучайно.