Гарики на каждый день

Меж чахлых, скудных и босых,
сухих и сирых
есть судьбы сочные, как сыр, –
в слезах и дырах.

Пролетарий умственного дела,

тупо я сижу с карандашом,
а полузадохшееся тело
мысленно гуляет нагишом.

Маленький, но свой житейский опыт

мне милей ума с недавних пор,
потому что поротая жопа –
самый замечательный прибор.

Бывает – проснешься, как птица,

крылатой пружиной на взводе,
и хочется жить и трудиться;
но к завтраку это проходит.

Я не хожу в дома разврата,

где либералы вкусно кормят,
а между водки и салата
журчит ручей гражданской скорби.

В эпохах вздыбленных и нервных

блажен меж скрежетов зубовных
певец явлений атмосферных
и тонких тайностей любовных.

Вчера мне снился дивный сон,

что вновь упруг и прям,
зимой хожу я без кальсон
и весел по утрам.

Радость – ясноглазая красотка,

у покоя – стеганный халат,
у надежды – легкая походка,
скепсис плоскостоп и хромоват.

Сто тысяч сигарет тому назад

таинственно мерцал вечерний сад;
а нынче ничего нам не секрет
под пеплом отгоревших сигарет.

Когда я раньше был моложе

и знал, что жить я буду вечно,
годилось мне любое ложе
и в каждой бабе было нечто.

Судьба моя полностью взвешена:

и возраст висит за спиной,
и спит на плече моем женщина,
и дети сопят за стеной.

Дивный возраст маячит вдали –

когда выцветет все, о чем думали,
когда утром ничто не болит
будет значить, что мы уже умерли.

Мой разум не пронзает небосвод,

я им не воспаряю, а тружусь,
но я гораздо меньший идиот,
чем выгляжу и нежели кажусь.

В нас что ни год – увы, старик, увы,

темнее и тесней ума палата,
и волосы уходят с головы,
как крысы с обреченного фрегата.

Уж холод пронизал нас до костей,

и нет былого жара у дыхания,
а пламя угасающих страстей
свирепей молодого полыхания.

Весенние ликующие воды

поют, если вовлечься и прильнуть,
про дикую гармонию природы,
и знать о нас не знающей ничуть.

С кем нынче вечер скоротать,

чтоб утром не было противно,
С одной тоска, другая – блядь,
а третья слишком интенсивна.

Изведав быстрых дней течение,

я не скрываю опыт мой:
ученье – свет, а неучение –
уменье пользоваться тьмой.

Я жизнь свою организую,

как врач болезнь стерилизует,
с порога на хуй адресую
всех, кто меня организует.

Увижу бабу, дрогнет сердце,

но хладнокровен, словно сплю;
я стал буквальным страстотерпцем,
поскольку страстный, но терплю.

Душа отпылала, погасла,

состарилась, влезла в халат,
но ей, как и прежде, неясно,
что делать и кто виноват.

Не в том беда, что серебро

струится в бороде,
а в том беда, что бес в ребро
не тычется нигде.

Наружу круто выставив иголки,

укрыто провожу остаток дней;
душе милы и ласточки, и волки,
но мерзостно обилие свиней.

Жизнь, как вода, в песок течет,

последний близок путь почета,
осталось лет наперечет
и баб нетронутых – без счета.

Полувек мой процокал стремительно,

как аллюр скакового коня,
и теперь я живу так растительно,
что шмели опыляют меня.

Успех любимцам платит пенсии,

но я не числюсь в их числе,
я неудачник по профессии
и мастер в этом ремесле.

Я внешне полон сил еще покуда,

а внутренне – готовый инвалид;
душа моя – печальный предрассудок –
хотя не существует, а болит.

Служа, я жил бы много хуже,

чем сочинит любой фантаст,
я совместим душой со службой,
как с лесбиянкой – педераст.

Скудею день за днем. Слабеет пламень;

тускнеет и сужается окно;
с души сползает в печень грузный камень,
и в уксус превращается вино.

Теперь я стар – к чему стенания?!

Хожу к несведущим врачам
и обо мне воспоминания
жене диктую по ночам.

Я так ослаб и полинял,

я столь стремглав душой нищаю,
что Божий храм внутри меня
уже со страхом посещаю.

Лишь постаревши, я привык,

что по ошибке стал мишенью:
когда Творец лепил мой лик,
он, безусловно, метил шельму.

Теперь вокруг чужие лица,

теперь как прежде жить нельзя,
в земле, в тюрьме и за границей
мои вчерашние друзья.

Пошла на пользу мне побывка

в местах, где Бог душе видней;
тюрьма – отменная прививка
от наших страхов перед ней.

Чего ж теперь? Курить я бросил,

здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии, гуляет.

Я, Господи, вот он. Почти не смущаясь,

совсем о немногом Тебя я прошу:
чтоб чувствовать радость, домой возвращаясь,
и вольную твердость, когда ухожу.

Хоронясь от ветров и метелей

и достичь не стремясь ничего,
в скорлупе из отвергнутых целей
правлю я бытия торжество.

В шумных рощах российской словесности,

где поток посетителей густ,
хорошо затеряться в безвестности,
чтоб туристы не срали под куст.

Что может ярко утешительным

нам послужить под старость лет?
Наверно, гордость, что в слабительном
совсем нужды пока что нет.

Судьба – я часто думаю о ней:

потери, неудачи, расставание;
но чем опустошенней, тем полней
нелепое мое существование.

С утра, свой тусклый образ брея,

глазами в зеркало уставясь,
я вижу скрытного еврея
и откровенную усталость.

Я уверен, что Бог мне простит

и азарт, и блаженную лень;
ведь неважно, чего я достиг,
а важнее, что жил каждый день.

Я кошусь на жизнь веселым глазом,

радуюсь всему и от всего;
годы увеличили мой разум,
но весьма ослабили его.

Как я пишу легко и мудро!

Как сочен звук у строк тугих!
Какая жалость, что наутро
я перечитываю их!

Вчера я бежал запломбировать зуб

и смех меня брал на бегу:
всю жизнь я таскаю мой будущий труп
и рьяно его берегу.

Терпя и легкомыслие и блядство,

судьбе я продолжаю доверять,
поскольку наше главное богатство –
готовность и умение терять.

Осенний день в пальтишке куцем

смущает нас блаженной мукой
уйти в себя, забыть вернуться,
прильнуть к душе перед разлукой.

Не жаворонок я и не сова,

и жалок в этом смысле жребий мой:
с утра забита чушью голова,
а к вечеру набита ерундой.

Старости сладкие слабости

в меру склероза и смелости:
сказки о буйственной младости,
мифы о дерзостной зрелости.

Неволя, нездоровье, нищета –

солисты в заключительном концерте,
где кажется блаженством темнота
неслышно приближающейся смерти.

Старенье часто видно по приметам,

которые грустней седых волос:
толкает нас к непрошеным советам
густеющий рассеянный склероз.

Я не люблю зеркал – я сыт

по горло зрелищем их порчи:
какой-то мятый сукин сын
из них мне рожи гнусно корчит.

Нету счета моим пропажам,

члены духа висят уныло,
раньше порох в них был заряжен,
а теперь там одни чернила.

Устали, полиняли и остыли,

приблизилась дряхления пора,
и время славить Бога, что в бутыли
осталась еще пламени игра.

Святой непогрешимостью светясь

от пяток до лысеющей макушки,
от возраста в невинность возвратясь,
становятся ханжами потаскушки.

Моих друзей ласкают Музы,

менять лежанку их не тянет,
они солидны, как арбузы:
растет живот и кончик вянет.

Стало тише мое жилье,

стало меньше напитка в чаше,
это годы берут свое,
а у нас отнимают наше.

Один дышу, одно пою,

один горит мне свет в окне –
что проживаю жизнь свою,
а не навязанную мне.

Года пролились ливнями дождя,

и мне порой заманчиво мгновение,
когда в навечный сумрак уходя,
безвестность мы меняем на забвение.

Увы, я слаб весьма по этой части,

в душе есть уязвимый уголок:
я так люблю хвалу, что был бы счастлив
при случае прочесть мой некролог.

Сопливые беды, гнилые обиды,

заботы пустой суеты –
куда-то уходят под шум панихиды
от мысли, что скоро и ты.

Умру за рубежом или в отчизне,

с диагнозом не справятся врачи:
я умер от злокачественной жизни,
какую с наслаждением влачил.

Моей душе привычен риск,

но в час разлуки с телом бренным
ей сам Господь предъявит иск
за смех над стадом соплеменным.

С возрастом я понял, как опасна

стройка всенародного блаженства;
мир несовершенен так прекрасно,
что спаси нас Бог от совершенства.

Господь, принимающий срочные меры,

чтоб как-то унять умноженье людей,
сменил старомодность чумы и холеры
повальной заразой высоких идей.

А время беспощадно превращает,

летя скозь нас и днями и ночами,
пружину сил, надежд и обещаний
в желе из желчи, боли и печали.

Я жил отменно: жег себя дотла,

со вкусом пил, молчал, когда молчали,
и фактом, что печаль моя светла,
оправдывал источники печали.

Геройству наше чувство рукоплещет,

героев славит мир от сотворения;
но часто надо мужества не меньше
для кротости, терпения, смирения.

Неслышно жил. Неслышно умер.

Укрыт холодной глиной скучной.
И во вселенском хамском шуме
растаял нотою беззвучной.

В последний путь немногое несут:

тюрьму души, вознесшейся высоко,
желаний и надежд пустой сосуд,
посуду из-под жизненного сока.

Когда я в Лету каплей кану,

и дух мой выпорхнет упруго,
мы с Богом выпьем по стакану
и, может быть, простим друг друга.