Гармония – моё второе имя

В сущности, роман – это игра в поддавки, которая преподносится как схватка Бога с дьяволом. Весь роман и является по названным причинам грандиозной мистификацией . И спорить надо не с Раскольниковым, повествователем или Сонечкой, а с тем, что роман как форма приспособления человека к своему неумению «поделить» «ум» и «душу», развести функции психики и сознания, выдаётся за способ познания человека. Достоевский может заинтересовать науку о человеке в качестве поэта, который, как водится, стал больше, чем поэт, то есть в качестве творца, в произведении которого сказалось больше, чем он намеревался сказать. «Образы» оказались умнее поэта.

А в этом качестве Достоевский действительно немало напророчествовал. Если принять за ум то, что за него выдаётся шарлатанами от мышления, адское пекло может стать реальностью. Это наше резюме из «Преступления и наказания», то, что сказалось помимо воли Достоевского. Говорит же он, сознательно вкладывает в свои образы, нечто совершенно из другого измерения, а именно: то, что выдаётся за ум (в частности, Раскольниковым или повествователем), то умом и является, то кажется истинным, хотя на самом деле – ложно; а другого ума и не бывает – вот почему противопоставить мышлению можно и нужно не лучшее, совершеннейшее мышление («лучшую», «совершеннейшую» ложь), а другую, истинную природу человека.

Если иметь в виду, что теория Раскольникова и весь его копеечный надрывный бунт (идеологическая заморочка достаточно примитивного пошиба, не более того) на деле есть мистификация, – с такой поправкой анализ теории неминуемо превращается в анализ мистификации.

Книга четвертая. Человек осени

1. Тринадцатое число

На улице валит мокрый снег,

Ветер сносит с тротуаров прохожих.

Я не верю что существо человек

Может быть на демона похожим.

У него ведь есть голова,

Что-то вместо сердца, ноги и мозги.

Почему же он плетется едва-едва

В ту страну, где ни света, ни зги?

Завтра полыхнет скучная заря.

Станет снег сухим, стихнет ветер.

Я не верю, что живу зря.

Я не верю, что мне кто-нибудь ответит.

13.09.07

Если кто-нибудь подумал, что это нелепое, странно появившееся на свет стихотворение – я его просто выдохнул, открыв утром глаза, – следует считать эпиграфом к Четвертой (и последней) книге, то он ошибается: я не собирался делать его эпиграфом. С другой стороны, возможно, ошибаюсь как раз я: это стихотворение может служить вполне уместным эпиграфом, выполнять возложенную на эпиграф функцию.

Тут все дело в том, что сам по себе эпиграф как деталь литературной конструкции и композиции кажется мне вычурным и манерным: это излишнее украшательство, словно ажурные манжеты, аккуратно срезанные с ночной сорочки, на фраке. Или галстук-бабочка на пижаме. Сами по себе манжеты с бабочкой ругать или хвалить глупо; но на фраке (пижаме, соответственно) они неуместны. Слишком много красоты, то есть слишком мало вкуса. Стилистический разнобой. Смешно.

Но есть и момент серьезный: эпиграф выдает неуверенность, нетвердую руку автора.

Я так и не решил: эпиграф перед нами или нет.

Поэтому в данной ситуации я отвлеку внимание читателя вот на что: гораздо интереснее сам факт появления стихотворения. Я и стихи: это вам как? По-моему, примерно то же, что эпиграф к роману. Бабочка и пижама.

С другой стороны, стихи уже появились, нравится это кому-то или нет.

Ладно бы, это была единственная лирическая слабость в тот день. Следом, как говорится, появилось на свет еще одно стихотворение – и я опять посмотрел на себя с некоторым почтением, рожденным, впрочем, из вещества иронии.

Сегодня тринадцатое число.

Осень. Скучновато и сыро.

Я считаю, что мне в жизни повезло:

Я только слышу о войне, я живу среди мира.

Выползу в магазин. Куплю пельменей.

День проведу терпимо и сносно.

Я человек вполне осенний:

Буду думать о тебе и блуждать в трех соснах.

Чтобы мечтать, надо быть сумасшедшим.

Я не таков. Вот тапочки, вот одеяло.

Я живу не будущим, а прошедшим.

Мне и в прошлом тебя,

И себя

Не хватало.

13.09.07