Гармония по Дерибасову

Грустный Дерибасов опустил взгляд в ящик серванта, заметил изящную серебряную цепочку и меланхолично, как песок с риодежанейровского пляжа, пропустил ее сквозь пальцы:

— И эта бижутерия лишь в очень малой степени сможет компенсировать мне несостоявшийся культурный отдых. Тем более, что из-за вас я не смог купить подарок любимой женщине.

— Положь на место! — завизжала Лялек. — Это же серебро! Дурак! Вор!

— Ах, девочки. Я не вор! И не такой дурак, если вы заметили, — интимно признался Дерибасов. — Я же говорил за себя, что страстная натура. Мое сердце уже сутки принадлежит не той, с кем связано священными узами. И вот во имя этой чистой любовной связи я имею вам предложить пожертвовать безделушку белого металла светлой сельской девушке с открытой улыбкой…

Ночной автовокзал был похож на крытый рынок. Между рядами так же толпились, только в рядах не стояли, а сидели. Дерибасов вышел на воздух — ему не сиделось.

Наконец, появилась скамейка под фонарем. Вид с нее был неплох: вокзал светился теплой желтизной, пыльные усталые автобусы казались блестящими и бодрыми.

На скамейке сидела женщина в брючках, с решительным выражением серых глаз под редкой челочкой.

Дерибасов присел. «На корреспондентку похожа, только толстовата», — подумал он и улыбнулся.

— Вы на какой автобус, простите? — спросила женщина.

— Назарьино, — сказал Дерибасов.

— Вы там живете? — обрадовалась женщина.

— Живу и работаю, — уточнил Дерибасов веско.

— Расскажите мне о Назарьино! — попросила она и достала блокнот. — Я из молодежной газеты, — представилась она. — Эвелина Пранская…Видите ли… Назарьино — это… — корреспондентка заученно улыбнулась, — это, я бы сказала, загадочное место…

Дерибасов вскинул брови.

— Это слишком сильно сказано, конечно, — весело объяснила Эвелина Пранская. — Я литконсультант газеты. Вы не поверите… э… как, простите, вас зовут?

— Михаил, — ответил Дерибасов.

— Михаил… э… — сказала Эвелина Пранская.

— Нет, нет, просто, это, Михаил, — преданно смотря в глаза журналистке, прервал Дерибасов.

Эвелина Пранская кивнула и продолжила:

— Вы не поверите, Михаил, если рассказать вам, сколько ежедневно мы получаем стихов. Молодежь пишет стихи, Михаил, это так отрадно. Неумелые стихи, большей частью плохие. Но это стихи, Михаил, это свое видение, это потребность в творчестве, Михаил, это, если хотите, показатель душевной тонкости нашего молодого современника; показатель возросшего культурного уровня, Михаил. Пишут из всех концов области, нет такого места, откуда бы не получали мы стихов, Михаил!

Михаил преданно кивнул.

— Кроме Назарьино, — пожала плечами Эвелина Пранская. — Десять лет я литконсультант. И никогда, вы представляете, Михаил, никогда не получала из Назарьино не то, что стихотворения, а даже ма-а-ленького, ну вот такого кусочка художественной прозы, — она показала пальцами, какого именно кусочка.

— Да? — сказал Михаил. — Ну это… специфика такая. У нас это… люди… работают… ну… ну, некогда нам, — Михаил повысил голос, — нам некогда ничем другим… вот! — он дернул усами.

— Да я все понимаю, Михаил, — ласково сказала Эвелина Пранская, — я очень люблю, горжусь нашими назарьинскими тружениками, кормильцами, я не боюсь таких высоких слов, Михаил. Такие как вы, Михаил, это прямые, честные, прекрасные люди…

Михаил сурово кивнул. Он почувствовал себя широкоплечим и могучим мужчиной, полным земных бурных соков и горячего солнца вместе с ветром.

— …Михаил, вы можете себе представить, что сегодня я получаю конверт из Назарьино! Я не верю глазам, Михаил, открываю и вижу… Михаил, как вы думаете, что я могла увидеть? — спросила Эвелина Пранская.

— Это… не знаю, — ответил Михаил, но в ушах уже звенел знакомый высокий голосок: «Это я стихи писала! Сама!» Дерибасов побледнел, а голосок продолжил: «…и послала их в областную молодежную газету!»

— Там были стихи, Михаил, — торжественно сказала Эвелина Пранская, — конечно, стихи плохие, неумелые, местами даже глуповатые, я бы сказала, но такие чистые, такие прозрачные, Михаил, что просто диву даешься! Сразу представляется ласковое небо, лес, чистая речка…

— Так! — сказал Дерибасов.

— Это честные стихи, Михаил, — продолжила Эвелина Пранская, — даже иногда слишком честные. Иногда хотелось взять эту девочку и просто по-матерински отшлепать ее… Михаил, девочка честно, все, что видела, все, что чувствовала, она записывала в заветную тетрадку, Михаил…

— Да? — громко сказал Дерибасов, — все?

— Да, Михаил, да! — Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. — Ваша живая реакция убеждает меня, что девочка никогда, никому не читала своих стихов… Ее односельчане, Михаил не знали, что рядом живет тонкая, чистая душа…

— Светлая, — потемнел Дерибасов.

— Да, Михаил, да, — Эвелина Пранская записала что-то в блокнот. — И это даже достойно осуждения, эта наша некоммуникабельность, невнимательность к людям, наша замкнутость, Михаил, снова некоммуникабельность.

— Кто? — сказал Дерибасов.