Гармонист

Баев зло потешался над нерадивыми шахтерами, над лодырями. Он придумывал им совершенно неожиданные прозвища, и эти прозвища в толпе повторялись при громком неудержимом смехе.

— Пустоплюи да беспелюхи! — поигривая лукаво светившимися глазами, глумился он над некоторыми шахтерами. — Кайлы пуще огня боятся, охают да покряхтывают, когда на работе, а возле бутылочки гоголями красуются! Иной в забое тюкает да тюкает с прохладцей, вроде бабы беременной, и толку от его работы ни шиша! А иной все охает: ой, мол, тяжко да несподручно под землей пласты ворочать, а ряшка у него шире некуды!..

Сквозь веселый хохот в зале прорвался чей-то обиженно-злой возглас:

— Растрепался! Ужли хуже тебя робим?!

Баев вытянул шею и внимательно прислушался к этому возгласу. В зале многие стали оборачиваться, отыскивая, кто же это выкрикнул. Никону показалось, что ему знаком голос неизвестного. Небольшое замешательство длилось недолго. Баев весело оскалил зубы и покачал головой:

— Однако, это дядюшка мой природный, Сергей Нилыч там вроде дискуссию начинает! Ну, ну, дядюшка, выходи сюда, выскажись после меня. Покажи свою сноровку всенародно!

Никон порывисто обернулся туда, где сидели Покойник и Степанида. У Покойника лицо побагровело и он не смотрел по сторонам. Степанида пригнулась к нему, как бы защищая его широким своим телом.

— Выходи, имей храбрость! — продолжал Баев. — Докажи, что я треплюсь, а ты самый отличный шахтер! Не стесняйся, Сергей Нилыч!..

Не дождавшись ответа, Баев укоризненно покачал головой и развел руками:

— Вот так и выходит узким концом кверху: не хочет дядя мой кровный признаваться и на счет моего трепания доказательств найти не может...

В том ряду, где сидели Покойник и Степанида, послышался шум. Женщина протискивалась к выходу, расталкивая и прижимая к скамьям всех, кто находился на ее пути. За нею по проторенной дороге торопился Покойник. Легонькие шуточки сопровождали их, смех шелестел на их пути. Они пробирались молча, оба красные и злые. У обоих глаза были опущены и спины сутулились. Никон приподнялся на своем месте, чтобы лучше разглядеть их. Никону стало их жалко. «Почему он изгаляется над мужиком?» — подумал он неприязненно о Баеве. И вместе с этой неприязнью к ловкому шахтеру, который успел уже посрамить его в игре на гармони, у Никона шевельнулся страх: как бы тот не выволок на общее осмеяние и его!

Взволнованный этим опасением, Никон не мог уже больше оставаться в зале и стал тоже пробираться к выходу.

25

На улице, в полутьме Никон заметил издали удаляющихся Покойника и Степаниду. Он догнал их.

— Племянник-то твой как тебя осрамил! — обратился он к Покойнику. Шахтер приостановился.

— Чего? — угрожающе переспросил он. — Твоего тут дела... тово, мало!

— Мне за тебя обидно!

— А уж ты, миленький, — вмешалась Степанида, — не забижайся за других. Об себе страдай, лучше будет!

В визгливых звуках степанидиного голоса звучало раздражение. Никон недоумевающе повторил:

— Да мне обидно... Зачем он это?..

Тогда Покойник резко обернулся к парню и внушительно и раздельно сказал:

— Дело не касаемо тебя... тово, семейное это... А ты отсунься... тово, от греха!..

— Пошли вы!.. — освирепел Никон, отставая от шахтера и женщины. Он круто повернулся и, ворча и ругаясь, пошел к своему бараку.

Было обидно за себя, за свой порыв: хотел посочувствовать человеку, а нарвался на грубость. Но вместе с обидой Никона разбирало и тупое недоуменье. Почему это Покойник вместо того, чтобы благодарить за сочувствие, не только сердится, но даже как будто встает на защиту своего обидчика Баева? Ничего не понимая, парень махнул рукой и быстрее зашагал по пыльной полутемной улице.

Вокруг было пустынно. Народ попрятался по своим местам и не бродили даже запоздалые прохожие. Редкие электрические фонари плохо освещали дорогу и возле домов и бараков лежали густые тени. Одиночество на безлюдной улице стало Никону горьким и жутким. Он оглянулся вокруг, ему показалось что-то зловещее и пугающее в густых тенях, прильнувших к подножию построек. Он засунул руки в карманы пиджака и сжал там кулаки.

Где-то впереди нелепо и дико прозвучала в тишине пьяная песня. Никон почти с радостью прислушался к ней. Живой голос приободрил его. Пьяная песня приближалась. Сияние далекого фонаря выхватило из тьмы пошатывающуюся фигуру медленно и враскачку идущего человека.

Человек вскоре поровнялся с Никоном и остановился против него.

— Браток! — заплетающимся голосом неуверенно проговорил он. — Пошли они все к чортовой матери с собранием своим!.. Надоели они мне!.. Верно я говорю?... Долбят, долбят, аж сил нет, черти!.

Никона обдало густым винным перегаром. Он хотел посторониться, обойти пьяного, но тот, обрадовавшись собеседнику, цеплялся и лез с чем-то своим, бестолковым, но упорным.

— А я, может, свыше сил работать не в состоянии! Это как надо понимать?.. Мысленно ли, чтобы я здоровье свое порешил в чортовой яме?!.. Браток, ты скажи!.. Мысленно ли!?.

— Пусти, — тронул его за грудь Никон. — Итти мне надо. Поздно.

Пьяный сразу освирепел. Он надвинулся на Никона и закричал, брызжа слюной: