Гарольд, последний король Англосаксонский

– Старость дальновидна, потому что богата опытом, и я, старик, советую тебе не пренебрегать представляющимся удобным случаем, если ты не хочешь раскаяться впоследствии. Если ты не будешь владеть Мерсией, то окажешься на краю глубокой бездны, хоть ты и занял самое высокое положение в обществе... Ты теперь, как я подозреваю, любишь другую, которая служит преградой твоему честолюбию; если ты не откажешься от нее, то или разобьешь ей сердце, или же всю жизнь будешь мучиться угрызениями совести. Любовь умирает, когда быстро удовлетворяется; честолюбию же нет пределов: его ничем не удовлетворишь.

– Я не обладаю подобным ненасытным честолюбием, батюшка, – ответил Гарольд серьезно. – Мне незнакома эта безграничная любовь к власти, которая, кажется, вполне естественна для тебя... Я не имею...

– Семидесяти лет! – перебил старик, договаривая мысль сына. – В семьдесят лет каждый человек, вкусивший прелесть власти, будет говорить так, как говорю я, а ведь каждый испытал на своем веку и любовь! Ты не честолюбив, Гарольд... Ты еще не знаешь самого себя и не имеешь ни малейшего понятия о честолюбии... Я предвижу необходимую награду, ожидающую тебя... Но не дерзаю, не могу назвать ее... Когда время положит эту награду на кончик твоего меча, тогда скажешь: «Я не честолюбив!»... Подумай и решайся.

Гарольд долго думал, но решил не так, как хотел старый граф. Ему не было еще семидесяти лет, а награда пока еще была сокрыта в глубине гор, хотя гномы уже ковали золотой венец на своих подземных наковальнях.

ГЛАВА 6

Пока Гарольд обдумывал слова старого графа, Эдит сидела на низкой скамейке у ног английской королевы[24] и слушала почтительно, но с тоской в душе, ее уговоры.

Спальня королевы так же, как кабинет короля, примыкала с одной стороны к молельне, а с другой – к обширной прихожей; нижняя часть стен была обтянута материей; пурпурный цвет, проходивший через цветные стекла высокого, узкого окна в виде арки, озарял наклоненную голову королевы и разливал по ее бледным щекам яркий румянец. Она могла вполне служить примером молодой красоты, увядающей в расцвете.

Королева говорила своей юной любимице:

– Отчего ты колеблешься? Или ты воображаешь, что свет даст тебе счастье? Увы! Оно живет только одной надеждой и угасает с ней!

Эдит только вздохнула и склонила печально прекрасную головку.

– А жизнь монахини – надежда! – продолжала королева. – Она в этой надежде не знает настоящего, а живет в одном будущем, и ей слышится пение невидимых духов, такое слышал Дунстан при рождении Эдгара. Душа ее возносится высоко над землей к обителям Водана!

– А где носится сердце ее? – воскликнула Эдит с глубокой тоской.

Королева умолкла и положила с нежностью свою бледную руку на грудь молодой девушки.

– Дитя! Оно не бьется суетными надеждами и мирскими желаниями так, как мое, – сказала королева. – Мы вольны заключить всю нашу жизнь в душе и не слушаться сердца; тогда горе и радость исчезают для нас, мы смотрим равнодушно на все земные бури... Знай, милая Эдит: я сама испытала величие и падение; я проснулась в чертогах английской королевой, а солнце не успело еще закатиться за горы, как король сослал меня без всякого почета, без слова утешения, в мраке Вервельского монастыря. Отец мой, мать и братья были внезапно изгнаны, и горькие слезы мои лились не на грудь мужа.

– Тогда, королева, – воскликнула Эдит, покраснев от гнева, – тогда, наверно, в тебе заговорило сердце?

– О да, – произнесла королева, сжимая руку девушки, – но душа взяла верх и подсказала мне: «Счастливы страждущие!», я тогда обрадовалась этому испытанию, так как Водан испытывает только тех, кого любит.

– Но все твои достойные, изгнанные родственники, эти храбрые воины, которые возвели короля на престол?...

– Я утешилась мыслью, – ответила на это королева, – что молитвы мои за них будут угоднее Водану, долетая к нему не из царских чертогов... Да, дитя мое, я испытала почет и унижения и научила сердце смиряться, относиться безразлично к крайностям.

– Тебе дана нечеловеческая сила! – воскликнула Эдит. – Я слышала, что ты в молодые свои годы была такой же кроткой и чуждой земных желаний и скорбей?

Королева невольно взглянула на Эдит. В глазах ее, похожих на отцовские, появилось выражение человека, привыкшего владеть своими чувствами. Более опытный наблюдатель, чем молодая девушка, задумался бы невольно над взглядом королевы и задался бы вопросом, не скрывалась ли под всем этим спокойствием затаенная страсть.

– Эдит, – проговорила королева с чуть заметной улыбкой, – есть мгновения, когда все то, что дышит, подчиняется общим стремлениям человечества. В моей суетной молодости и я читала, размышляла и мечтала только об одних знаниях. Я бросила потом эти ребяческие мечты и, если вспоминаю их, то только для того, чтобы озадачить ученика головоломными загадками науки... Но ведь я не затем послала за тобой, дорогая Эдит. Еще раз умоляю тебя повиноваться воле нашего властелина и отдать свою молодость на служение Богу.

– Не могу и не смею... Это мне не по силам! – прошептала Эдит, закрыв лицо руками.