Гарри из Дюссельдорфа

Весной, когда почки в березовой роще набухли и птицы весело запели на все голоса, Гарри потянуло из Геттингена к близким, родственным по духу людям. Он решил для перемены впечатлений съездить на самый короткий срок в Берлин. У него была еще одна приманка: по дороге остановиться в Магдебурге. Там находился в то время Карл Иммерман. Нужно же было когда-нибудь с ним повидаться и не в письме, а «наяву» пожать ему руку. Гарри испытывал радостное волнение, усаживаясь в почтовую карету. Было еще холодно, лошади с трудом тащили грузный экипаж. После зябкой ночи он чувствовал себя усталым и продрогшим. Но, когда почтовая карета с грохотом подкатила к магдебургской станции, Гейне ощутил радость в ожидании близкой встречи с другом и сейчас же отправился к нему. И вот они уже сидят за столом и оживленно беседуют. До чего не похожи внешне эти два поэта, чувствующие внутреннее сродство между собой! Худой и невысокий, с нервными, порывистыми движениями, Гарри казался совсем маленьким по сравнению с рослым и широкоплечим Карлом Иммерманом, крупная голова которого крепко сидела на могучих плечах. Лицо Иммермана выражало уверенность и спокойствие, а глубокие глаза светились теплом из-под нахмуренных бровей.

Четыре дня прошли незаметно. Иммерман поделился своими планами с Гейне. Он задумал написать цикл из девяти трагедий, где будут отражены судьбы династии Гогенштауфенов. Гейне считал этот труд достойным удивления: сколько нужно сил и кропотливого изучения истории, чтобы создать такой гигантский цикл!

Гарри тоже рассказал о своих замыслах. Он хотел написать «Фауста», отличного от гётевского и более близкого к народным сказаниям о знаменитом средневековом чернокнижнике. Он намеревался написать драму из венецианской жизни, и снова в его фантазии оживали воспоминания детства: он хотел изобразить в виде итальянских женщин дюссельдорфскую колдунью Гохенку и ее племянницу, дочь палача, рыжую Йозефу. О ее судьбе он ничего не знал, но образ ее сохранил в своей памяти.

Друзья много говорили о немецкой литературе и ее будущем.

— Время романтизма, — говорил Иммерман, — уходит в безвозвратное прошлое. «Новые птицы — новые песни» — гласит наша пословица. Мы с вами, Гейне, новые птицы и поем радостную песню навстречу восходящему дню. Должна же когда-нибудь кончиться рабская, безрадостная пора в жизни немецкого народа, и наш долг — торопить ее окончание.

Гейне поднял бокал пенившегося рейнского вина и чокнулся с Иммерманом:

— Я вольный рейнский стрелок. С какой радостью я выпускаю свои стрелы в прусского орла и вижу в вас своего соратника!

Иммерман слушал горячие речи Гейне, и довольная улыбка озаряла его лицо.

— О, Рейн, Рейн! — воскликнул Иммерман. — Он был рубежом свободы в горячие дни французской революции, и веселый рейнский народ еще скажет свое слово… Вы очень любите свой Рейн, Гейне? — неожиданно спросил Иммерман.

Были тихие сумерки. Лиловые тени ложились по полу и стенам комнаты. На фоне окна резко выделялся тонкий силуэт Гейне. Поэт, погруженный в задумчивость, сжимал двумя руками виски. Потом опустил руки, слегка приподнял голову и прочитал тихим, задушевным голосом:

Не знаю, что стало со мною,
Печалью душа смущена.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.

Прохладен воздух. Темнеет.

И Рейн уснул во мгле.
Последним лучом пламенеет
Закат на прибрежной скале.

Там девушка, песнь распевая,

Сидит на вершине крутой.
Одежда на ней золотая,
И гребень в руке — золотой.

И кос ее золото вьется,

И чешет их гребнем она,
И песня волшебная льется,
Неведомой силы полна.

Охвачен безумной тоскою,

Гребец не глядит на волну,
Не видит скалы пред собою,
Он смотрит туда, в вышину.

Я знаю, река, свирепея,

Навеки сомкнется над ним,
И это все Лорелея
Сделала пеньем своим.

— Вы великий поэт, Гейне, вас не забудут поколения! — воскликнул Иммерман. — Это я пророчу вам, как старший собрат.

Гарри весело засмеялся. Старший брат!.. Карл Иммерман был всего на год старше Гейне, и оба они принадлежали к новому поколению, которое страстно искало новых путей в литературе и жизни…