Гарри из Дюссельдорфа

В диковинном сундуке двоюродного дедушки Гарри нашел его записную книжку. Мальчик перелистывал тонкие, пожелтевшие страницы, таившие какой-то странный валах тропических цветов. Но прочитать, что там было написано, Гарри не удавалось. Симон, очевидно из осторожности, делал свои записи арабскими и коптскими письменами. Иногда попадалось несколько строк по-французски, но это были цитаты из каких-то неведомых поэтов. Порой, когда Гарри перебирал чердачный хлам, ему виделись далекие аравийские степи, желтое море песка и серебристая струйка воды в оазисе, где гордо высились финиковые пальмы. Стоило мальчику зажмуриться, и он уже не был на чердаке «Ноева ковчега», а мчался на горячем коне в знойной пустыне, размахивая в воздухе сверкающей саблей. А за ним неслись чернобородые бедуины и выкрикивали какие-то гортанные слова. Как-то раз ему показалось, что два всадника сошлись в бою и один из них на скаку снес голову другому. Алым потоком хлынула кровь. Гарри вскрикнул и упал без чувств на деревянный настил чердака. Когда дядя Симон, обеспокоенный долгим отсутствием Гарри, поднялся на чердак, он увидел мальчика, распростертого на полу. Симон привел Гарри в чувство, дал успокоительных капель и осторожно свел его по лестнице. Он усадил Гарри в кресло в своем кабинете и спросил с нежностью:

— Что с тобой, мой мальчик? Чего ты испугался?

Гарри был бледен. Он судорожно схватился рукой за висок, помолчал и потом ответил:

— Я не знаю, как тебе сказать, дядя Симон… Мне кажется, что дедушка «Восточник» и я — это одно лицо. Я видел себя в пустыне, я говорил с бедуинами на их языке, мы понимали друг друга, и я был в таком же белом наряде, как они. И в то же время я понимал, что я — это я, а не мой покойный дедушка. Что это все значит?

— Очень просто, — ответил дядя Симон: — у тебя слишком пылкое воображение. Я хотел бы, чтобы ты был сочинителем, чтобы ты писал такие же статьи и брошюры, как я. Это приносило бы пользу обществу, но ты, я вижу, не способен к этому. У тебя слишком большое воображение, а оно вредит тому, кто хочет оставаться на почве фактов. Может быть, из тебя бы получился неплохой поэт, но я, как и твоя мать, не люблю ни поэзии, ни прочих суеверий. А на чердак я тебя больше не пущу.

Рыжая Иозефа

Раз в неделю, по пятницам, Самсон Гейне вставал особенно рано. Поспешно выпив чашку кофе, он отправлялся в гостиную, где уже был накрыт стол синим сукном и в двух медных подсвечниках горели сальные свечи, бросая красноватый отсвет на большие и маленькие мешочки с деньгами, горкой лежавшие на столе.

Самсон Гейне как член общества попечения о бедных с удовольствием выполнял долг оказания помощи нуждающимся. Трудно было бы найти более подходящего человека для этой миссии. Самсон Гейне был очень отзывчивым, добрым и учтивым со всеми, даже с самыми бедными. Не довольствуясь общественными суммами, собранными для раздачи, он жертвовал и собственные деньги, раскладывая их в отдельные мешочки. По своему усмотрению он вместе с мешочком от общества попечения вручал бедняку и свой мешочек. Практичная Бетти не раз попрекала мужа за расточительность и утверждала, что недалек тот час, когда он сам будет стоять с протянутой рукой. Но, хотя дела Самсона Гейне шли неважно, он только посмеивался над словами жены.

В одну из таких пятниц отец разбудил Гарри, велел ему встать и при этом произнес речь, как всегда тщательно подготовленную заранее: ведь говорить ему было трудно — красноречием он не отличался.

— Сын мой, — сказал спокойно, но торжественно Самсон Гейне, — я хочу, чтобы ты присутствовал при раздаче денег нуждающимся. В мире столько злых и жестоких людей, что все твои лицейские учителя, включая и ректора Шальмейера, не могут научить добру. Вставай, одевайся и приходи в гостиную. Там ты будешь учиться добру! Ты ведь не маленький, тебе уже пятнадцать лет.

Когда Самсон Гейне усадил Гарри рядом с собой на высокий стул за большой стол с медными подсвечниками и мешочками с деньгами, он сказал сыну как бы в дополнение своей речи:

— Есть люди, которые утверждают, что у них доброе сердце, но от этого сердца к карману с кошельком очень далекое расстояние и между их добрым намерением и выполнением его время тащится, как почтовый дилижанс. Но у истинно добрых людей это расстояние покрывается с быстротою арабского скакуна.

Между тем в передней уже раздавался гул голосов и шарканье ног. Наконец нянька Циппель, исполнявшая в эти дни роль привратника, открыла дверь в гостиную и сказала:

— Входите поодиночке, один за другим и вытирайте ноги.