Гарсиа Лорка

Говорить, писать и читать о Федерико означает, прежде всего, то, что вам всё время придется узнавать нечто необычное. Перед нами — очаровательный молодой человек: импульсивный, шумный, «взвихренный», живущий в окружении преданных друзей, в среде которых он поневоле выделяется и блистает. Он наделен всеми возможными дарованиями: читает свои стихи, декламирует чужие; на подмостках своего театра «Ла Баррака» он — бесподобный рассказчик «Земли Альваргонсалеса» Антонио Мачадо; он чудесно играет на пианино, делая переложения для него старинных испанских мелодий; он великолепно играет и на гитаре — словом, это законченный художник в самом широком смысле этого слова: пишет красками, рисует, читает стихи, поет, сочиняет… Это истинный Поэт.

Он даже кажется красивым, несмотря на прихрамывающую походку, тяжелые веки, массивные губы, горящий взгляд и хриплый голос. Словно перед нами красуется на своем черном коне сам кавалер Ольмедо — бравый всадник, заложник смерти, каким его описал Лопе де Вега и воочию представил Федерико-актер. Он слишком одарен, слишком много обещает — и потому обречен на раннюю смерть. Он и умер — в 38 лет, став одной из первых жертв гражданской войны. Убитый поэт.

Но необычность его — в другом. Гарсиа Лорка, поэт тайны, глухой голос из-под маски, сам одержим предчувствием смерти, своей собственной, которую он пророчески предсказывает:

А! Вот и смерть меня ждет
на этой дороге в Кордову!

Ошибся он только городом. Смерть настигнет его у подножия Альгамбры в Гренаде, у ее красных стен. Его «андалузская смерть» ввела в заблуждение многих — обманчивой легкостью ночной бабочки, беззаботно обжигающей крылышки, раскатистым смехом, пронзающим сердца. И этим его цыганским берегом, который он раскрашивал в ярко-желтый цвет, и гномиком-домовым «duende», насылающим чары и стихи.

Борхес[1], его антипод (не только потому что Буэнос-Айрес и Гренада — в разных концах земного шара), желчно именовал его «профессиональным андалузцем». Он не сумел расслышать — и тем хуже для него — подлинный голос этого испанца, прозвучавший в негритянском Гарлеме и давший миру один из величайших поэтических текстов сюрреализма — «Поэта в Нью-Йорке»; этот испанец открыл для сцены возможность «невозможного театра» — своими пьесами «Публика» и «Когда пройдет пять лет»… Борхес же увидел в его творчестве лишь набор комплексов, порожденных одиночеством.

Далекая Кордова… Федерико, далекий и одинокий… Как трудно сейчас дотянуться до него, догнать его на его пути, прикоснуться к его ускользающей тени под сенью мирта — к этому призраку, не оставляющему нас в покое, — дотянуться из той далекой нашей юности, по которой мы шествовали в шафранном одеянии, с завитыми кудрями, чтобы нравиться ему даже мертвому: так мы, его верные поклонники, декламировали в свои 20 лет его стихи — в образе Рембо.

…Всю свою жизнь Федерико словно рассматривал себя в зеркале — и не видел себя настоящего. Он что-то искал в своем отражении и, разочарованный, не находил — зато другие видели в нем волшебника, сказителя, музыканта. Федерико искал в себе своего недостижимого двойника, своего невозможного близнеца — в надежде обрести образ, близкий к собственному идеалу; и еще он искал идеальную дружбу — и не находил, как это бывало в той детской игре, в которой ему никогда не удавалось достичь последней, девятой клеточки. Его поэзия темна и мрачна — дьявольски чарующей игрой ее созвучий, импульсами ее ритмов, всеми ее образами и неожиданными оборотами. В нем было нечто от Макса Жакоба — этого блуждающего огонька, затоптанного Низостью. Тот тоже был принцем и ребенком.

Губы Федерико шептали неизъяснимые рондо, старинные считалочки, забытые куплеты — от «Четырех погонщиков мулов» и «Трех морисок из Хаэны» до «игры в веревочку» — в сущности, эти детские образы были для него как прохождение веселой праздничной процессии с Христом: «Посмотрите, он откуда… посмотрите, он куда…» Впрочем, иногда его раздражали эти безделицы: о, поэт-дитя, восклицал он тогда, разбей свои часы! — И тогда время для него останавливалось: его тихие шаги становились совсем неслышны. Этот подросток, в погоне за пока недостижимой взрослостью, был чрезвычайно раним и мог плакать даже от радости, плакать навзрыд, как плачут презираемые товарищами ученики с последней парты, — так скажет он однажды, вспоминая свою нелегкую школьную жизнь.