Гарсоньерка

Лисандра была красива, удивительно красива, только ни цвет ее глаз, ни цвет волос, ни оттенок кожи тут были ни при чем. Ее красота была детской – детским было не ее тело, очень женственное, но ее взгляд, ее жесты, жалобное выражение лица. Я сразу понял, что она не перестала быть ребенком, меня ошеломила ее способность любить, ее любовь выходила далеко за пределы того, что она испытывала к этому человеку, она жила любовью, она любила любовь, и, когда я ее слушал, человек, которого она так любила, казался мне необыкновенным.

– Довольно о нем, Лисандра, расскажите о себе.

Я знал, что эти слова могли ее задеть, я запнулся, перед тем как их произнести, но не смог удержаться, как ни глупо, я уже ревновал, и мне мучительно было слышать, как она говорит о нем. Она ответила, что о себе ей рассказать нечего, и не успел я подобрать какую-нибудь подходящую фразу, чтобы смягчить причиненную ей боль, встала, спросила, где здесь туалет, и больше не вернулась, ни в тот день, ни потом.

Каждый вечер я даю себе полчаса передышки, полчаса одиночества, чтобы выбраться из полосы неудовлетворенности, фрустрации или отчаяния, куда загоняет меня все, что приходится выслушивать за день. Простите, что говорю об этом, не следовало бы, но при существующем положении вещей вы имеете право заглянуть за кулисы. Я наливаю себе рюмку коньяка и жду, пока меня охватит очень легкое оцепенение, как ни странно, возвращающее меня к реальности, к реальности моей жизни. Я давно так поступаю, но в тот раз полчаса затянулись на весь вечер, я не переставал думать о ней, о Лисандре, о ее глазах, в которых стоял ужас от реальности разрыва с Игнасио, – мне часто случалось видеть людей, пришибленных любовными горестями, но я не помню, чтобы кто-нибудь из них так сильно страдал, и это не было романтическим отчаянием, это не было позой, не было привычкой, нет, отчаяние составляло самую суть ее личности, было органическим и глубоким. Иным никогда и не дойти до такой степени отчаяния: каждому из нас свойствен определенный градус тех чувств, которые для всех нас называются одинаково, которые все мы способны испытать, но мы слишком часто об этом забываем, стремясь сделать их универсальными, а моя профессия ежедневно напоминает мне, что не для всех глагол «страдать» означает одно и то же.