Гарторикс. Перенос

Я всё еще не слышу, что́ глок делает, но могу попытаться представить. От того, насколько точно я угадаю, что́ происходит сейчас в его маленькой костяной голове, зависит моя жизнь.

В оглушительной багровой тишине, до краев наполненной удушающим запахом перьев, есть только биение моего сердца: один, два, три. Пожалуй, хватит.

Бросаюсь влево. Чувствую, как острая грань клюва скользит по черепу, разрезая мне кожу. Глухой удар – трехгранный клюв входит глубоко в ствол дерева, там, где только что была моя голова. У меня появилось мгновение.

Рывком поднимаю голову – и смыкаю челюсти на складчатом кожистом горле.

Самец дергается всем телом, но я не разжимаю зубов, только уворачиваюсь от когтистых лап, которыми он молотит перед собой. Мой рот наполняется горячей сладковатой кровью, уши – отчаянным хриплым клекотом. Когти глока все-таки пропарывают мне ногу, но он уже слаб, кожистое горло дрожит под моими зубами. Наконец, я слышу хруст – и его тело разом обмякает, становясь неподъемным. Я теряю равновесие, и мы валимся на землю.

Глок не шевелится. Я осторожно разжимаю челюсти. Трусь мордой о перья, счищаю застывшую смолу, разлепляю веки. Начинаю видеть.

На перепаханной земле передо мной лежит туша роскошного пурпурно-сизого самца. Радужные глаза раскрыты и устремлены туда, где под деревом сбились в дрожащую кучу три едва оперившихся птенца.

Я выпрямляюсь. Открываю пасть. Длинным раздвоенным языком пробую воздух между нами; он сладкий на вкус – такой же, как кровь только что убитого самца.

Припадая на раненую ногу, делаю шаг вперед.

Старший птенец заслоняет собой младших, поднимает боковые перья – но они еще тонкие и шелковистые, как и всё детское оперенье.

Острое счастье охватывает меня. Мой враг повержен. Всё, что у него было, теперь мое. Сейчас я выпью его кровь и уничтожу его потомство.

Но эти сны – не мои. Там, на Земле, мы же не были убийцами. Ни один из нас. Или были?

Глава 1. Эштон

– These dreams are not yours[2], – врач наклонился к Мие с улыбкой профессионального сочувствия, и умный интерфейс немедленно перевел его слова на паназиатский.

Специалист такого уровня мог бы вести прием на языке, который использует большинство населения, с раздражением подумал Эштон. Тем более за такие деньги.

– Но я понимаю ваше беспокойство, – бросив цепкий взгляд на Эштона, врач перешел на паназиатский. Судя по отсутствию акцента, это и был его родной язык. – В вашем положении многие вещи вызывают дискомфорт. Если вам удобнее вести разговор на языке вашего семейного наследия, мы можем говорить на английском.

Мия растерянно улыбнулась. Эштон кашлянул. Их англоязычное семейное наследие состояло из его прабабушки по отцовской линии: в рамках обучения винтажной синтетической музыке она разобрала со своим младшим внуком, отцом Эштона, песенку 2010-х годов про член, который был так велик, что искажал пространство и время. Этого словарного запаса вряд ли хватит для обсуждения нынешней ситуации, но так записано у них в карте: обеспеченный средний класс, гетерогендерная нуклеарная семья, англоязычное семейное наследие. Историческая связь с национальными микрокультурами – обязательный признак семьи с высоким уровнем образования и дохода.

– Я просто хочу показать, что у вас есть разные опции, – мгновенно сориентировался врач.

Скорость реакции и легкость, с которой он читал их с Мией как пару, вызывала у Эштона острое чувство профессиональной ревности. Мысленно он поставил врачу 95 баллов из 100 за установление контакта с пациентом и снисходительно похлопал его по плечу. Стало немного легче. Но в следующий момент врач обернулся и сверкнул гордой мальчишеской улыбкой – так, будто прочитал и эти мысли Эштона тоже.

Эштон вяло улыбнулся в ответ:

– У нас есть разные опции?

– Кроме одной, – Мия сказала это так резко, что Эштон и врач слегка подпрыгнули.

Врач повернулся к Мие с выражением вежливого удивления. Но она смотрела на мужа: в упор, исподлобья, чужим острым взглядом, который, как лазерная указка, выжигал между ними в воздухе тонкую, почти что видимую дорожку.

Эштон встал, подошел к гинекологическому креслу и заботливо положил ладонь жене на плечо – чтобы не видеть этого взгляда.

– Вряд ли в ближайшие лет десять будет новый референдум по абортам, – с шутливым вздохом произнес он.

Удивление на лице врача сменилось таким же шутливым пониманием.

– Двадцать как минимум, – врач развел руками, как бы извиняясь за несовершенство шести континентов. – Демографическая необходимость, вы же понимаете… Особенно в свете участившихся Переносов.

– Мне снится, что он задыхается, – упрямо перебила его Мия. – Захлебывается и…

Она снова посмотрела на Эштона – совсем другим взглядом, испуганным, беззащитным, – и замолчала. Они никогда не говорили об этом. С тех пор, как Мия узнала, что беременна, они вообще ни о чем не говорили.

– Ребенок не может утонуть в околоплодных водах, – улыбнулся врач. – Он там дышит. Хотите послушать?