Гарвардская площадь

Впрочем, часа в четыре утра, когда жара в моей квартире сделалась совсем уж невыносимой, мы ненадолго поднялись наверх и, стоя нагишом на темной террасе – а на нас отовсюду смотрели соседние здания, – полюбовались, как мерцает в дымке летней ночи Кембридж перед самым рассветом. Отправиться наверх нагишом предложила она. Мне понравилось. Мы спустились обратно и вновь предались ласкам.

Когда я наутро проснулся, ее уже не было. Я накинул кое-что из одежды, постучал в ее дверь. Нет ответа. Видимо, уже ушла в библиотеку.

На простыне моей остался запах ее тела, на коже тоже. Не хотелось с ним расставаться. Душ приму попозже, не сейчас. Не съев ни кусочка и не выпив кофе, я направился прямиком в кафе «Алжир».

Шагая по Брэттл-стрит, я все гадал, почему так спешу. Я такой ненасытный? Я уже про нее забыл и думаю лишь о том, как расскажу про случившееся Калажу? Почему она ушла исподтишка? Ответов я не знал.

Прежде чем охватить мыслью радость, которую ощущал, я вдруг почувствовал неприятный укол ужаса, расправлявшего свои темные крылья над этим солнечным мигом. Потому ли мы занялись любовью, что в сердце у меня в тот момент бушевал гнев, а секс питается гневом, как питается красотой, любовью, удачей, смехом, досадой, печалью, влечением, отвагой и отчаянием, потому что в сексе все игроки равны, потому что через секс мы протягиваем руку в мир, если больше нам предложить миру нечего? Именно поэтому все и случилось – из-за чванства Ллойд-Гревилей, из-за того, что Калаж резко поставил между нами преграду как раз в тот момент, когда я готов был признать в нем собрата-шантрапу? Или, может, я заразился его похотью, подхватил его похоть, как лихорадку?

И на это нет ответа.

Калаж уже сидел за своим привычным столиком с cinquante-quatre, разложив по столешнице привычные предметы, со все еще мокрыми волосами. Он свертывал самокрутку и просвещал стоявшую рядом Зейнаб, что спаржа действительно очищает почки, как диуретик и детокс. Усиливает мочеотделение, в результате из почек вымываются токсины.

Говорили они всегда по-французски.

– А я-то думала, что запах – это из-за внутренней инфекции, – произнесла она, одною рукой держа свой деревянный поднос.

– Нет, запах – признак того, что тело очищается. Расщепляя спаржу, тело выделяет аминокислоту, которая называется аспарагин – она всегда присутствует в моче людей после того, как они ели спаржу.

Она млела от восторга.

– Калаж, ты все на свете знаешь?

– Я энциклопедия хрени.

Она улыбнулась, услышав, как он себя принижает, – видимо, показала этим, что сочувствует ему, он ведь так скверно о себе думает, и одновременно продемонстрировала, что ее не проведешь ни этим, ни чем-либо еще. Она, наверное, увидела в этом признание в личной слабости, которую он не раскроет перед не столь ему близким человеком.

– Я по сравнению с тобой такая невежда.

– Совершенно верно, Зейнаб, – он сидел неподвижно и начал набирать воздух в легкие. – Но мне ты как сестра, и я убью всякого, кто посмеет к тебе прикоснуться.

– Не сестра я тебе, и не надо ради меня никого убивать, Калаж, я о себе и сама позабочусь.

– Ты ребенок.

– Я не ребенок, могу это тебе доказать в секундочку, и ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, не надо притворяться.

– Не говори так.

К моему крайнему удивлению, он покраснел.

– Да как тебе угодно, Калаж. Я ждать умею, – произнесла она, не обращая внимания на мое присутствие: я так и стоял, застыв между ними. – Только дай знать, и я буду твоей сколько захочешь. Как устанешь – сразу скажешь. Sans obligations^[13].

– С ним говори, не со мной, – Калаж ткнул в меня пальцем: таким в тот день было его приветствие.

– С ним? Да он на меня даже не смотрит. А ты хоть смотришь. Как сказала: сколько захочешь и ни минутой дольше.

После этого она ушла за стойку.

– Еще одна, – произнес Калаж, когда она уже не могла слышать. Правой рукой он пододвинул стул с беспечной грацией адвоката, который готовит стул для подзащитного, только что вошедшего в комнату для свиданий.

– Ну, рассказывай.

– Ты первый рассказывай.

Мы обменялись новостями.

Насчет девицы, нуждавшейся в частых посещениях туалета, он оказался прав.

– Она нуждалась в посещении туалета… даже во время оргазма.

Он рассмеялся. Зейнаб, которая за стойкой раскладывала бутербродики на большом блюде, – и та прыснула, услышав его историю.

– Вы, мужики, свиньи, – сказала она. – Для тебя, Калаж, нет ничего святого. И ты хочешь, чтобы я считала себя твоей сестренкой?

Не обращая на нее внимания, он спросил, как прошел мой вечер. Я рассказал про девушку из сорок второй квартиры, как мы стояли голышом на террасе и смотрели на весь Кембридж, скрытый во тьме. Он тут же прозвал ее la quarante-deux, Сорок Вторая.

– Ее зовут Линда, – поведал я.

Ему больше нравилось la quarante-deux.

– Нас, наверное, соседи слышали, особенно та, что живет за стенкой.

– Тем лучше.

Спросил, повторили ли мы на террасе. Я не знал, как ответить, чтобы не выложить всю подноготную.

– Скажем так: мы там начали, – сказал я.

– И ты тоже свинья, – послышался комментарий Зейнаб.

– Кто тебя просил подслушивать? Это мужской разговор.