Гарвардская площадь

После этого мы с Нилуфар встречались еще несколько раз. Она рассказала мне про свою семью, про брата, бывшего мужа, сына, мать – кто-то живет в Иране, кто-то в Европе и Южной Америке. Мы сдружились. Данте, ислам, провансальские поэты, связи с Сицилией – обо всем этом она собиралась когда-нибудь написать. А потом, в один прекрасный день – мы сидели вдвоем в кафе «Алжир» и дожидались Калажа, – у нас иссякли темы для разговора. Не осталось слов, чтобы заполнить ими молчание, нечего стало вбрасывать в невысказанное признание, повисшее между нами. Она уставилась на меня, я – на нее. Это было уже не какое-то там «я подниму ставку на одну фишку, если ты тоже поднимешь на одну».

«Это то, что я думаю?» – спросил я себя, пытаясь произвести разбор этого молчания и осмыслить, что происходит. Взгляд ее не прекращался. «Да, это именно то, что я думаю». Я смотрю, ты смотришь, один человек с другим человеком – все остальное, да и вообще все, чему нас успела научить жизнь, может подождать за стенами кафе «Алжир». Мне было двадцать шесть лет, но в этот миг я впервые испытал безоговорочную душевную связь с женщиной, помимо своей мамы. Я подумал, может, они говорили про меня с Калажем. А может, они переспали? Внезапно в глазах ее я увидел слезы.

– Ты плачешь, – произнес я в конце концов, не в силах делать вид, что не замечаю.

– Вот и нет, – ответила она, опустила глаза в стол и закрыла их внутренней стороной ладоней, будто массируя после долгого чтения. А потом и снова со слезами: – Ты не поймешь. Дай платок.

Я вытащил платок из левого кармана. Не спросил, из-за чего она заплакала, но внезапно меня обуяли неуверенность и смятение, как будто грудь сдавило со страшной силой, для которой нет названия, – и не выдохнешь. Часть моей души трепетно просила, чтобы Калаж не появлялся подольше и не прерывал нашей интерлюдии, другая мечтала, чтобы он поскорее меня из нее вызволил. Я уставился ей в глаза, она уставилась на меня, в смысле: «Вот видишь? Теперь-то понял?» Я внезапно осознал, что щеки у меня влажные, что я тоже, сам того не заметив, ударился в слезы.

– Я не понимаю, что это с нами. А ты? – Я качнул головой.

– Просто подержи меня за руку, – предложил я, и она резко выбросила ладонь мне навстречу через стол.

Я предложил съесть чего-нибудь легкого. Но есть нам обоим не хотелось.

– Проводишь меня домой?

– Конечно, – согласился я.

– У тебя все книги, какие нужны, при себе?

– Почти все, – подтвердил я. – А что?

– Потому что ты сегодня будешь спать со мной.

На улице, в узком переулке между Брэттл и Маунт-Оберн, мы поцеловались.

Она жила рядом с Флэг-стрит, возле реки. За ужином – рис с пряным мясом, который мы запивали вином, – мы сидели, поджав под себя ноги, на ковре и говорили о том, что с нами случилось в кафе «Алжир».

– Я не показалась тебе навязчивой?

– Вовсе нет, – ответил я.

– Слишком прямолинейной?

– Меня просто пленил твой шаг. – Я поцеловал ее снова.

Я никогда еще так откровенно не говорил с женщиной об ухаживаниях в процессе собственно ухаживаний. Мы обсуждали Феллини, Ренуара, Висконти. Она сказала, что отказывается покупать телевизор. Через несколько дней я таки заставил ее его купить. Каждый вечер мы пили чай. Потом вино. Потом ели ее пряное мясо с рисом и овощным фаршем. Говорили о моем любимом режиссере, Ромере, моей любимой певице, Каллас. Говорили о великих поэтах. И о не столь великих поэтах. Я радовался, что отцепился от Калажа. Поднимали вопрос о том, чтобы съехаться, шли дни, речь зашла о долгосрочных отношениях. Можно часть года жить в Париже, сказала она, а когда я сдам экзамены, где же, как не в Париже, писать диссертацию по «Принцессе Клевской» – она же будет учиться в Институте арабского мира. Но сначала нужно сходить на ретроспективу Куросавы, которая начинается через неделю. Когда я засомневался насчет ретроспективы, сославшись на то, сколько должен прочитать до середины января, на скорую встречу с Ллойд-Гревилем по поводу всего Чосера, она ответила, что нужно просто найти на это время здесь и сейчас. Мне в ней это очень нравилось. Наша проблема, добавила она, не Чосер, а то, как покурить по ходу этих длинных фильмов без перерывов. Все просто. Будем выходить из зала по очереди, а потом пересказывать друг другу пропущенные куски. Дурацкая мысль. Будем выходить вместе, быстренько курить, нестись обратно. Вуаля! Что ты там такое важное пропустишь за две минуты по ходу фильма в два с лишним часа? А что, если нам обоим просто бросить курить, предложил я. Отличная мысль. Когда? Не сегодня. Завтра. «Боже, дай мне жизнь без табака, только не сейчас». Мы оба рассмеялись над переиначенной цитатой из Блаженного Августина: «Боже, дай мне целомудрие, только не сейчас». Все было будто в раю. Однажды ночью в приливе нежности она повернулась ко мне и сказала: «Если бы ты попросил, я отдала бы тебе свои глаза». Она произнесла это по-французски, но говорила на архаичном языке утраченных миров. И это было будто в раю.