Гарвардская площадь

Эллисон любила заходить ко мне после занятий. Мы вместе пили латте, иногда готовили ужин. Иногда читали или занимались в разных углах моей гостиной. Иногда вместе слушали музыку. Случалось, что я сам удивлялся, какой внушительный объем страниц способен одолеть в ее присутствии. В десять вечера – для меня совсем рано, для нее нет – мы ложились в постель. В университете старательно скрывали, что знакомство у нас более чем поверхностное. Это было скорее мое решение, чем ее. Ей скрывать было нечего, я же, со своей стороны, не хотел, чтобы факультетское руководство обсуждало мои дружеские отношения со студенткой, чей диплом, по всей видимости, окажется у меня на столе и за чьим именем крылось больше денег и, соответственно, «пользы», чем за дюжиной рядовых Розочек. Она не навязывалась, однако принесла кое-какую одежду и сложила, причем очень аккуратно, в шкаф. Принесла халат, а поскольку мой выглядел обносками, решила купить мне «мужской» вариант того же халата. Полосатый фланелевый халат немецкого производства стоил, как я выяснил, больше, чем я в месяц платил за квартиру. Я позвонил Калажу и попросил ко мне пока не заходить.

– Почему? – поинтересовался он. – Что ли, la quarante-deux решила к тебе переехать?

– Нет, – ответил я. – Другой человек.

– А мне казалось, что между тобой, Екатериной и la quarante-deux возникла дружба. – Я попросил не напоминать мне о том вечере. – А чего?

– Да того, что две женщины друг дружкой заинтересовались больше, чем мной.

Я хотел рассказать про Эллисон и почему она совсем другая, но единственное слово, которое мне пришло в голову, выговорить было нельзя, потому что его он ненавидел сильнее других: она респектабельная. Все в ней респектабельное.

Дошло до того, что однажды в середине дня ближе к концу осени она пригласила меня на встречу со своими родителями за чаем в «Риц-Карлтоне», и единственное, о чем я мог думать, когда мы поставили ее машину и пошли к гостинице: «Господи, сделай так, чтобы Калаж не проезжал сейчас мимо, не дай ему остановиться и заговорить с нами, не дай ему вообще оказаться поблизости, потому что ведь с него станется выскочить из-под земли, как раз когда я в “Риц-Карлтоне” и пытаюсь выглядеть прилично». Я его стыдился. Стыдился себя за то, что стыжусь его. Стыдился своего снобизма. Стыдился показать другим, что общее в нас имеет корни куда более глубокие, чем эта поверхностная вещь, называемая пустотой в карманах. Стыдился, что не позволяю себе признать, как сильно он мне небезразличен, мне проще думать, что единственным связующим звеном между нами остается наш статус неприкаянных нищебродов, склонных заводить дружбы в низкопробных кафе.

Чай в «Риц-Карлтоне» прошел без сучка без задоринки. Отец Эллисон попытался впечатлить меня знанием «Одиссеи»; я поведал ему, что учился с Фицджеральдом; он заговорил о годах, проведенных на Ближнем Востоке; я подкинул ему правильные названия. Он перечислил свои любимые места в Париже; я откликнулся своими. Вышла ничья, но она нас сблизила.

В тот вечер мы ужинали в «Мэзон Робер» – шикарном французском ресторане, который внезапно воскресил для меня мир, где я не бывал уже лет десять. Официанты, вина, блеск, изысканность. Чем нынче можно заняться, защитив диссертацию? – поинтересовался он. Ну, всегда можно писать или преподавать, ответил я. Потом, почувствовав, что не убедил, я добавил, что отец мой смог стать в Египте преуспевающим бизнесменом, хотя хотел всегда одного: сочинять книги. А готов ли я, если что, к смене профессии – и, например, к иной карьере? – поинтересовался он, глядя в стол, поигрывая кончиком ножа на скатерти. Безусловно, ответил я, пытаясь вложить в это слово одновременно и убежденность, и небрежность, и безусловную открытость любым предложениям.

Задаст ли он мне вопрос по поводу своей дочери? Для этого он оказался слишком деликатен. Я тоже не стал поднимать эту тему, однако проницательный читатель «Одиссеи», видимо, и так все понял. Впрочем, так вот запросто меня отпускать он тоже не собирался. Интересовался исподволь: моими планами, будущим, моими хобби, стараясь по мере сил увиливать от шкодливого, пусть и прирученного слова «намерения», которое скакало под столом, точно собачка на привязи, потерявшая кость. Я не стал приходить ему на помощь. Потом принесли крупного леща в каком-то белом маслянистом соусе, к нему – «Монтраше», после этого шатобрианы в соусе, картофель-соте и зеленую стручковую фасоль, а к ним вкуснейший «Помероль», а в самом-самом конце – тарт-татены – каждый с шариком свежих сливок. Завершился ужин кальвадосом.

Громогласный совет, который Калаж повторял каждый раз, когда я в последние несколько дней с ним про нее заговаривал, отдавался у меня в голове. Женись на ней. Стань богатым. Купи мне эскадрон таксомоторов. Я тебя сделаю миллионером. А потом, если детей не заведете и она тебе надоест, можешь ее бросить.