Гарвардская площадь

В ответ я сумел лишь выдавить: «Мне иногда нужно побыть одному». Я не думал, что это произнесу, пока слова не сорвались с языка.

– Мне казалось, мы счастливы вместе.

– Так и есть.

– Тогда в чем дело?

Этого я не знал. Точно актер, которому вздумалось посидеть в гримерке после того, как погасли огни и все разошлись по домам, мне хотелось не спеша снять грим, парик, вставные зубы, румяна, ресницы, не спеша вернуть себе собственный облик и увидеть лицо, а не маску, не маску вновь, ибо под маской маска. Хотелось поговорить с самим собой по-французски, с природным моим французским акцентом, поговорить так, как научили говорить люди, которые привели меня в этот мир. Я устал от английского, устал от всего, что лишено было запаха морской соли в летний день, душистых рассолов, которые готовили в наших кухнях в бесконечные летние полдни, когда цикады трещали, будто обезумев, а время замедлялось, а море манило, гладкое и недвижное, сквозь окна спален, когда не хотелось дремать днем, но тебя все же убаюкивал голос волн. Я даже устал от своего нарочитого Парижа, от расставленных мною ширм, устал думать, что ношу маску, устал тосковать по собственному лицу, устал думать, что постоянно препираюсь не с маской, а с лицом, – устал бояться, что этого самого лица у меня нет, да и не было вовсе. Устал страшиться, что не способен к любви – ни к кому и ни к чему.

– Я поеду домой. Завтра тебе позвоню. Если ты не сможешь сказать мне правду, мне все станет ясно, и я обещаю больше тебя тогда не беспокоить.

Она сдержала свое обещание. Один звонок на следующий день. И на этом все.

Калаж, когда я пересказал ему слова Эллисон, заявил, что все это типичная эрзац-болтовня. Однако она – и это я знал даже тогда – повела себя с безупречным тактом и достоинством, каких больше я за всю свою жизнь не видел ни у одной женщины. Она с первой и до последней минуты была откровенна и отважна. Она знала, чего мне хочется. А я даже не знал, как хотеть, и уж всяко – чего я хочу. Она вызывала восхищение.

Когда мы в тот вечер попрощались, я поймал себя на желании, чтобы она на следующий день не звонила вообще. Не хотелось мне поминок с глазу на глаз, которые, как я знал, нам предстоят. Если, только чтобы избежать этого звонка, придется принести ее в жертву смертельной аварии на пути обратно к родителям в этот вечер, так тому и быть. Мне было невероятно стыдно. Но стыд – просто метафора, слово, пустышка. В большом обменном пункте души это еще одно слово-банкрот, которое ничем не приближает меня к осмыслению собственных чувств.

Когда я в тот вечер поднимался к себе на четвертый этаж, сердце внезапно екнуло: я вспомнил, что в квартире – Калаж. Поймал себя на том, что и ему желаю того же самого. Вот бы его сегодня депортировали – не придется объяснять, почему мне хочется, чтобы он исчез из моей жизни. А если они с Эллисон устроят совместное лобовое столкновение, тем лучше.

Калажа наверху не оказалось. Мне стало его жалко – я представил, как он нервничает перед первым своим днем на преподавательском поприще. Жалко мне было и Эллисон: плачет, наверное, а может, и нет, пока едет обратно в далекий Ньютон. Что до ее родителей, самодовольных богатеев, мне было жалко и их: их тревожит, что дочка влюбилась в мужчину, который постоянно ускользает и увиливает, обманывает людей, – этакая рыбина, которая трогает наживку губами, но не берет.

7

Я оказался не готов к холодам, которые пришли в Кембридж в конце осени. Обычно мне нравилось это время года: ранние сумерки, силуэты облетевших деревьев на фоне неба, затишье, которое наступало в Кембридже после семи вечера. Вот только конец лета выдался таким насыщенным, что прощаться с ним не хотелось. Калаж, однако, просто влюбился в прохладную погоду. Надел куртку потеплее, обмотал шею серым шарфом и часто ходил, глубоко засунув руки в карманы. Наступала первая его кембриджская зима, и это вызывало у него азарт.

Темнело ко Дню благодарения все раньше, Калаж заходил заглянуть в мои словари и проверить домашние задания, засиживался до двух утра. Ему начинало казаться, что и он тоже студент, что мы с ним соседи по общежитию в какой-то американской Богемии. Чтобы свести концы с концами, он хватался за любую работу. Денег постоянно не хватало. Но мы как-то управлялись, случались даже дни, когда, после череды чудес, нам удавалось отправиться в Норт-Энд, принести еды и устроить камерный ужин для друзей. Когда выяснялось, что женщин придет больше, чем мужчин, а значит, нужен лишний гость, мы непременно говорили в шутку: а не пригласить ли Графа? Заканчивалось дело всегда анекдотом про графа Дракулу с двумя выбитыми зубами.

Однажды воскресным вечером в конце осени мы всей компанией отправились на двухсерийный фильм в церковь Гарварда-Эпворта. Заплатив по доллару с носа, посмотрели старую ленту под названием «Желание». Она никого из нас не тронула. Потом отправились в «Касабланку», выпили по бокалу вина, разошлись по домам. Калаж, если у него не было свидания, возвращался ко мне. Знал, что дома мне нужно читать, поэтому сидел тише мыши.