Гарвардская площадь

Комод.
Проигрыватель.
Телевизор.
Голая гладильная доска.
Торшер слева.
Тумбочка справа.
Маленький ночник прицеплен к спинке кровати.
Ночью спит голышом.
На кровать залезает кошка.
Вонь из кошачьего туалета.
Дверь в ванную не запирается.
Вода в сортире спускается дважды.
Починить невозможно. Еще и душ подтекает.
Вижу Чарльз-стрит. И мост Лонгфелло.
Иногда ничего из-за тумана.
Ничего не слышу. Иногда самолет.
Никто не спит в соседней комнате;
Раньше была комната ее матери,
Она умерла во сне.
Шкаф ее так и не разобрали,
Комод и проигрыватель тоже были ее.
Никто не включает музыку в этом доме.

Столько клеймил и поносил свою нынешнюю жену, а потом написал про нее стихотворение в стиле Жака Превера. Он что, пытается мне сказать, что все-таки прилепился к ней душой?

– Тут все правда, – произнес он наконец, забирая у меня записную книжку, надевая на нее резиновое колечко и опуская ее обратно в карман своей куртки.

Подмывало сказать, что и я поверил в то, что это правда.

– А ты ей показывал?

– Совсем сбрендил?

Вид у меня, похоже, сделался страшно озадаченный.

– Просто записал, чтобы ненароком не забыть, как выглядит ее квартира.

«Чтобы ненароком не забыть» – в этом душа и сердце всей поэзии. Хоть один поэт высказывался откровеннее о своем ремесле?

От восторга я лишился дара речи. Водитель такси оказался поэтом-минималистом. Он не только наводил свой неискушенный, но язвительный взгляд на окружающий мир, но умел увидеть самую суть этого мира, попросту перечисляя отдельные предметы. И все это довершалось волшебством двух этих строк: «Никто не спит в соседней комнате» и параллелью к ней – «Никто не включает музыку в этом доме». Нужен выходец из Северной Африки, чтобы так вот уловить сущность безрадостного сурового быта гарвардцев.

– Она утверждает, что я на ней женился ради грин-карты…

– А это так? – осведомился я, ожидая возмущенного, воодушевленного отрицания.

– Понятное дело. Не ради же ее прекрасных глаз.

– Зачем ты тогда пишешь ей стихи?

– Какие стихи?

– Я про эту штуку, где комод, проигрыватель и гладильная доска.

Этим я его вконец озадачил.

– Ты что, совсем тупой? – Смотрим друг на друга в полном недоумении. – Стихи? Я? Мне адвокат дал список вопросов, которые задают в Иммиграционной службе. Они там ребята ушлые, хотят убедиться, что вы действительно живете вместе, по-супружески, что брак ваш не выдумка ради того, чтобы заполучить грин-карту и остаться в этой стране. Просят описать спальню, какую она носит пижаму, где держит свою диафрагму, трахаетесь ли вы на кухне…

Тра-та-та.

– Чтоб я да писал стихи… ей? Ты бы на морду ее поглядел.

И он тут же изобразил ее рот, оттянув нижнюю губу так, чтобы обнажились десны.

– Она как рассмеется с этими своими деснами – твой член тут же пускается наутек. Я ее целу́ю и не могу думать ни о чем, кроме стоматологов. А оральный секс!.. – Он трясет плечами, изображая дрожь. И снова испускает свой громовой хохот. – Она, однако, отобрала у меня единственную крышу, какая была у меня в этой стране. Теперь у меня из всей собственности только мое такси. И мой зеб. Всё. Я, как женщина, сам пришиваю себе пуговицы и, как рыбак, штопаю свои рубашки, причем рыбу я терпеть не могу, и в моем мире мужик, который сам латает себе носки, не мужик.

Нащупывает спусковой крючок. Еще секунда – и из уст потоком польются инвективы.

Однако очень скоро в «Анечку» вошла женщина. Ухоженная, красивая, с дивной кожей.

– Француженка, – определил он. – Француженка и еврейка.

– Ты откуда знаешь? – прошептал я.

– Да уж знаю. Поверь!

Я попросил его потише.

– Она на нас смотрит.

– Тем лучше. Смотрит, потому что хочет с нами заговорить.

После чего он бубнил дальше про свою жену, про ее зубы, свои зубы.

– У тебя зубы тоже очень так себе, – заметил он. Тяжело вздохнул. – В ближайшее время, – добавил он, – придется вернуться и послушать Сабатини, гитариста, который сегодня выступает в «Алжире», потому что я очень люблю гитару.

В том, как он произнес «Сабатини», было нечто натянутое, наигранное и бархатистое. В каждом слоге звучал декламаторский перелив, а голос взмыл на целую октаву. Это – сообразил я – делается ради только что вошедшей женщины. Он расставляет декорации. Сам на нее не смотрит, но мысли его и слова как бы нацелены на нее одну.

Настал момент, когда ему сделалось невмочь терпеть молчание между нашими столиками.

– Вы на нас смотрите, потому что – не сомневаюсь в этом – все понимаете.

– Да, понимаю, – произнесла она по-французски. Щеки ее горели.