Гарвардская площадь

И все же каждый раз, поймав взглядом его таксомотор, я вспоминал то ясное солнечное утро, когда Калаж высунулся из окна – он объезжал Гарвардскую площадь по кругу – и громогласным приветствием вывел меня из ступора и вернул в здесь и сейчас. В тот день меня так воодушевило, что в жизни моей есть такой человек, воодушевило и то, что он застрял в пробке и не сможет ко мне присоединиться. Эти противонаправленные импульсы так и не удалось примирить, они копошились у меня внутри даже после его отъезда: хотелось его поискать, но с надеждой, что не найду. Когда его старый таксомотор ехал по Масс-авеню или стоял на Брэттл-стрит, в душе моей всплывали чувства и вопросы, ломать над которыми голову мне больше не хотелось: стоило им всплыть на поверхность сознания, они тут же отметались – незамеченные и безответные. Я все твердил себе, что надо как-нибудь нанять его машину и прокатиться. Но так и не нанял, отчасти потому, что на такси у меня никогда не было денег, отчасти потому, что я знал – едва открыв дверцу, я обнаружу именно то, что искал: запашок старой растрескавшейся кожаной обивки, которая всегда напоминала мне про обувные магазины; перекошенные откидные сиденья, на которые он не позволил двум мальчикам усесться, остановив машину возле Уолден-Понд; неискоренимый запах сигаретного дыма, который – а ведь тогда я не обращал внимания – как бы окутал его навеки. Нет, нельзя мне было садиться в этот таксомотор: я же никогда не ездил в нем сзади. Когда мы запрыгивали в машину, или он подвозил меня домой, или однажды ночью отвозил в Бруклин, потому что мне страшно хотелось переспать с девушкой, которая там жила, я всегда садился с ним рядом. Я говорил себе, что рано или поздно все-таки остановлю это такси – может, незадолго до отъезда из Кембриджа. Да все забывал. Потом этой машины в городе не стало. Потом не стало и меня.

Эпилог

Когда мы с сыном вышли из приемной комиссии, я предложил прогуляться пешком до моего бывшего дома на Конкорд-авеню, а уж потом вернуться на Площадь. Это рядом с патио и станет последним местом, которое я посещу с сыном вместе. Место это я приберег напоследок.

Парадная дверь была, как всегда, заперта. Но из нее как раз кто-то выходил и с торопливым кивком-приветствием пропустил нас внутрь. Почтовые ящики остались теми же, запах в вестибюле остался тем же, домофон – тем же, лифт так и не установили. Ничего не изменилось.

Я посмотрел на список имен рядом с домофоном. Квартиры 43 уже нет, нет и имени Линды, да и моего имени – казалось бы, чему удивляться, – тоже нет. Мною из Квартиры 45 сделался кто-то другой. Я показал имена сыну, будто все еще пытаясь отыскать собственные следы. Сын, похоже, решил, что я окончательно спятил.

Мне сделалось неловко, будто я донор, который пришел посмотреть, просто посмотреть, продолжает ли орган, когда-то бывший частью его, функционировать в другом теле. Я мог бы позвонить в домофон и подняться наверх, а потом, может, объяснил бы полицейским – когда меня, закованного в наручники, уволокли бы в участок за незаконное вторжение на территорию, на которую я вернулся взглянуть, всего лишь взглянуть, инспектор. Но даже просто взглянуть я был не готов. Трудно сказать, на что я пришел взглянуть, но я это что-то либо уже нашел, либо оно мне не больно и нужно, либо время непоправимо его исковеркало и нет у меня желания смотреть на то, к чему я более нечувствителен.

Совершенно то же самое произошло накануне в кафе «Алжир». Я сперва остановился у входа в «Харвест» и, даже не заходя, увидел, что там все изменилось. Подковообразный бар, где я выпил тот последний бокал в одиночестве и в мыслях о нем, разобрали. Места, где он стоял в тот вечер, когда я делал вид, что его не замечаю, а он все знал, знал – и все, тоже больше не было. Вместо того чтобы зайти, я открыл дверь и попросил у метрдотеля экземпляр сегодняшнего меню. «Voilà», – откликнулся он.

– И что ты с ним будешь делать? – осведомился сын, который постоянно пытался придать нашим блужданиям по закоулкам памяти шутливый оттенок.

Я понятия не имел, что я буду с ним делать. Скорее всего, просто оставлю в гостиничном номере. Или выброшу. Вот только я его не бросил. Оно и по сей день висит в рамке у меня на стене.

Мы дошли до кафе «Алжир» и постояли снаружи, как и накануне, посмотрели на знакомую бело-зеленую виньетку на меню.

– Ты у этих тоже меню попросишь? – поинтересовался сын.

Тут я почувствовал, что колеблюсь, как колебался и накануне. Может, мне вообще не следовало сюда приезжать. Все лучше, чем опознавать вещи, про которые не думал много лет, вспоминать людей, которых не до конца позабыл; хотелось воображать их себе, возвращаться вспять, пока я не разберусь, что у меня внутри, а не что там снаружи. Как будто для того, чтобы заново ощутить нечто, которое принято называть прошлым, мне нужны были дистанция, отрешенность, такт плюс даже толика смеха и скабрезности – ибо память, как и месть, это блюдо, которое лучше подавать холодным.

Эрзац-дребедень, высказался бы Калаж.