Гастроль в Вентспилсе

— Старого Румбиниека знал еще по Риге, он работал в мастерской, куда я отдавал ремонтировать электробритву и кофемолку, — рассказывал Имант Гринцитис. — Когда он захотел перебраться в Вентспилс, помог ему найти квартиру и работу в радиомагазине, где был тогда директорам. Там и началась эта афера с транзисторами. Однажды пришел моряк, принес свою «Сикуру» и попросил переставить ее в белый корпус, который больше подходил к новой мебели у него на кухне. Кожух он привез из заграницы, но что-то не клеилось с антенной. Послал его к Румбиниеку, тот перемонтировал приемник за десять минут. От платы отказался, только спросил, не может ли оставить себе старый корпус. Прошло два месяца, я уже перешел в комиссионный магазин, нуждался в деньгах, потому что еще не акклиматизировался на новом месте. В понедельник, когда голова трещала с похмелья после именин у Сильвы, пришел Румбиниек и поставил на стол «Сикуру». «За сколько его можно продать?» — спросил он. Покрутил я ручки — приемник работает как часы. В Риге, где охотников на импортные вещи больше, он ушел бы за пару сотен, а здесь — за полторы. Он улыбнулся и сказал, что согласен отдать за сто, потом рассказал, что шутки ради вмонтировал в ящик от «Сикуры» бракованный «Дзинтар». Я сразу понял, что из этой шутки можно сделать серьезное дело, откупил приемник за сорок целковых и стал думать. А не пустить ли пробный шар? Все-таки, наверно, я не рискнул бы, не будь у меня в руках паспорт Евы Микельсоне, который нашел в ее сумочке в ужавском лесу. Собирался послать ей с тремя розами, но потом передумал. Ничего, белокурая бестия выправит себе новые документы... Одним словом, оформил Микельсоне как владелицу радиоприемника. «Сикуру» купили в тот же день, а у меня в кармане осталась сотня чистоганом. Я понял, что открыл золотую жилу. Трудней всего было уговорить моряка — вначале боцман Лиепинь никак не хотел понять, что ему гораздо выгодней привозить из заграницы пустые ящики и самому оставаться в тени, чем заставлять свою мать в Риге торговать кружевами или шерстью. Зато старый пьяница Румбиниек за тридцатку в месяц сразу согласился написать заявление о том, что он посеял паспорт. Конечно, было бы разумней использовать другие имена, но паспорта на дороге не валяются. А за Эмиля Мендериса можно было быть спокойным, у него своих забот хватает... Да, глупо то, что все лопнуло теперь, когда я уже собирался закрывать лавочку, — у Лиепиня на его танкере какие-то неприятности, стало все труднее по дешевке доставать детали от «Дзинтара»... Из-за этого приходилось держаться за первый выпуск. Я бы наверняка заметил фирменный знак, но старик Румбиниек слаб глазами — в особенности по вечерам, когда приходилось работать в мастерской. Вообще у него от пьянства нервы частенько шалили. После прихода милиции он стал совсем психом, начал угрозами вымогать у меня деньги. Это действительно было очень кстати, что он ненароком отравился. Не то ведь и ему тоже пришлось бы остаток жизни провести за решеткой.

— Вы, значит, по-прежнему отрицаете, что убили Румбиниека? — задал вопрос следователь.

— Ничего я не отрицаю, я рассказываю, как было. И прошу записать мои слова. — Имант Гринцитис решил, что ему выгодней понести наказание за мошенничество, нежели за убийство. И потому с отчаянием утопающего ухватился за придуманную наспех сказочку. — Яд, который нашли в организме Румбиниека, предназначался мне. Я знал, что не выдержу позорища суда и каторжных работ, поэтому решил расстаться с жизнью. Но старый склеротик схватил и выпил мою рюмку. И я был вынужден ликвидировать все следы, отправить письмо и молчать. Уже ничего нельзя было исправить, но невиновным садиться на скамью подсудимых тоже не хотелось.

— Как правило, следователи напоминают о том, что чистосердечное признание является смягчающим обстоятельством, — сказал Страупниек. — Разумеется, когда преступник сам приходит с повинной. К вам это не относилось бы. Но теперешняя ваша бессмысленная и, я бы сказал, наглая ложь ни в ком не пробудит сочувствия.

* * *