Гавань разбитых ракушек

Ольга вычитала, конечно. Своего мнения у нее еще на этот счет не сформировалось.

— Ну вроде бы человек на твоей позиции, наоборот, должен верить в эффективность гуманитарной помощи.

— Если помогать стратегически верно, а не как это делалось сорок лет. Ну посмотри, ежегодно на среднестатистического африканца приходится около двадцати четырех американских долларов внешней помощи. Это же почти половина его годового дохода! И это продолжается сорок лет. И где результат?

— Ты не учитываешь, что львиная часть этих денег уходит в карманы коррумпированных правительств. Не думаю, что остается больше трех-четырех долларов в лучшем случае. То есть ровно столько, чтобы Африка не захлебнулась в нищете окончательно.

— Я не понимаю, — нетерпеливо прервала ее Панова. — Вот ты считаешь, что надо так и продолжать? В том же духе?

— Ничего я не считаю. Я — человек маленький. Делаю свое дело. Лечу людей. Это знаешь, как в историях с сиротами. Одни кричат: всех сирот не усыновишь и уж лучше рожать своего одного и дать ему все возможное, а другие ничего не кричат и тихо усыновляют. И те и другие по-своему правы.

Ольга удивленно уставилась на нее. Как так получилось, что она в точности повторила слова из ее спора с Аленкой перед отъездом? Лара ее взгляда не поняла и почему-то несколько смущенно улыбнулась.

— Ты чего так смотришь? Что я про сирот? Не обращай внимания, это моя любимая тема. Среди миссионеров на сирот насмотрелась вдоволь.

Устои деревенской жизни вызывали у Ольги внутренний протест, но она мудро не высказывала его вслух, ее бы просто никто не понял и обвинили бы в оскорблении традиций. Больше всего ее поражало, до какой степени мужчины обладают своими женами. Буквально говоря — они ими владели как безоговорочной собственностью. Мужчина не просто приступал к еде самым первым за столом, он являлся непререкаемым авторитетом, главой, хозяином. Он владел женами, он владел своими детьми. Община жила строго иерархической жизнью. Равенство существовало только между одногодками или женами в полигамном браке. Приготовление пищи, уход за детьми, секс с мужем — все по очереди, всем поровну.

— Думаешь, для них брак то же самое, что для тебя? — Лара, как всегда, потешалась над взглядами Пановой. — Союз души и сердца? Как же! Это куда глубже, куда крепче связи. Это прежде всего обязанности и традиции. Неписаные законы. Они так же крепки вне брака, как и внутри. И никто не смеет их нарушать. И ты не вздумай вмешиваться. И никогда, мой тебе совет, не поднимай тему обрезания девочек. Тебя просто выставят из деревни, и ты навсегда лишишься их поддержки.

Девочкам уродовали половые органы в угоду традициям, а сказать ничего нельзя. Ольга кипела, но молчала.

— Почему?

— Потому что это их, родное, святое, традиционное. Они никогда не поймут твоих душевных порывов и увидят в них только посягательство на частную жизнь. Не вмешивайся.

Она не вмешивалась. Она даже старалась слиться с толпой. Если бы Ольгу встретили ее российские друзья, они бы очень удивились. Костюмы и каблуки ушли в далекое прошлое, их место прочно заняли легкие брюки, свободные блузы, развевающиеся яркие платья и длинные юбки с запахом — любимое одеяние африканок. Расслабленность в выборе одежды шла вразрез с внутренней напряженностью, которая не отпускала Ольгу. Она постоянно была настороже — вслушивалась в непонятную речь, пыталась уловить, не о ней ли говорят, пыталась влиться в коллектив, пыталась не ляпнуть какую-нибудь чепуху и не разрушить свою с трудом зарабатываемую репутацию.

Наступило жаркое лето, каждую ночь шел проливной дождь, днем чаще всего было сухо, вода испарялась с нагреваемой земли, и в воздухе повисала липкая влага. Несмотря на наличие в доме бака с водой, Ольга не могла избавиться от постоянного ощущения грязи на всем теле. Окна в доме, как и во всех зданиях, не были цельными, а состояли из накладывающихся друг на друга стеклянных или деревянных створок. В итоге пыль без труда пробивалась в помещение, и никакая уборка не спасала. Кроме того, постоянный ветер, поднимающий пыль с дорог, обволакивал тело липкой пленкой из пота и грязи. Только по вечерам, когда, приняв душ, укладывалась спать, она ощущала свою кожу. Ходьба в сланцах и шлепках по пыльным дорогам превратила ее пятки в сухие корки. Первое время она боролась с этим, пыталась отскрести пемзой, смазывать кремом, но вскоре поняла, что это просто бесполезно, и бросила эту затею. На свои пятки она просто больше не обращала никакого внимания, зная, что, как только она выберется на пляж, кожа вновь отшлифуется о грубый песок и приобретет нежно-младенческий вид.