Гавань

Покинутый друзьями, Слободан попадал во все большую зависимость от Магды. Его охватывал ужас при мысли об одинокой старости. Он боялся, что она бросит его, если он не оправдает ее ожиданий. Поэтому принялся особенно рьяно исполнять все ее указания, торчал возле людей, которых она называла, и свои успехи по службе бросал к ее ногам, как подстреленных на охоте зайцев.

Даже теперь, когда он все уже давно понял, временами возникал какой-то тупой укол былого страха: что, как она просто возьмет и уедет в Загреб; если все здесь провалится, а ее рядом с ним не будет? Агорафобия, с которой он уже вроде бы свыкся, постоянно подстерегала его.

— Может, не стоит тебе ехать в Загреб, — хрипло произнес он, сам себя ненавидя за проступившую в голосе слабость.

— Там я тебе принесу больше пользы, чем здесь, — сказала она, аккуратно укладывая белье. — Чтоб никто тебе не нагадил за спиной. К тому же ты должен понять, каково мне здесь.

Он это понимал. Когда два дня назад она приехала, расфуфыренная так, словно собралась в Ниццу, она была готова ко всему, кроме, вероятно, Мурвицы. Неизвестно, как долго она намеревалась здесь прожить, но первое, что сказала, увидев едкую пыль, которая со стройки проникла и в Катинины комнаты и пропитала все поры груботканого постельного белья, было следующее:

— Боже, какая же здесь грязища! И как можно пользоваться такой уборной. Тут просто умрешь от запора! А эти мрачные рожи! Сохрани господи! Шкафы провоняли этим… как это здесь называют…

— Фрешкином[11], — сказал Слободан.

Свои брачные обязанности они исполнили наспех, словно их подгоняли срочные дела; ему показалось, что она даже слишком поспешила, хотя у нее это вообще было трудно понять. Когда он спросил об этом, она спокойно ответила: «Еще что выдумал» — и деловито продолжала укладывать вещи, которые за два дня почти и не вынимала из чемодана.

Хотя из-за комаров и грохота, доносящегося со стройки, она полночи не могла уснуть, утром выглядела отдохнувшей и свежей, в отглаженной белой кофточке, в юбке из твида и сверкающих чистотой итальянских туфельках. За столиком у Катины она казалась картинкой из модного журнала («Куда этой весной мы отправимся на отдых?»). Она сидела, еле сдерживая отвращение и шарахаясь от людей, которые ежеминутно пробирались мимо их столика к стойке, чтобы выпить теплого пива. То и дело протирала пальцы бумажными салфетками и одеколоном.

Хотя ни по ее виду, ни по поведению нельзя было ничего приметить, Магда заявила, что у нее мигрень и что нынче ей не до интимностей. Мигрень, правда, не помешала ей иметь длительную и, по-видимому, доверительную беседу с Грашо за тем же столиком у Катины, где она устроила нечто вроде своей канцелярии.

Было ясно, что с Грашо она знакома давно: они смеялись, перешептывались, многозначительно, с пониманием кивали друг другу головой. Забегавшего время от времени со стройки Слободана подпускали на минутку к столу, но не к беседе: Грашо добродушно, несколько свысока называл его «наш Слободан» и «славный парень», на что Магда благодарно улыбалась, как мать на похвалу в адрес ее ребенка. Все другое было не для его простецких ушей. Они выжидали, пока он уйдет, и снова продолжали свой разговор.

Когда позже Слободан спросил ее об этом, она отделалась общей фразой: «Надо поддерживать хорошие отношения. Заранее ничего не предугадаешь». Вечером, в постели, бдительно сохраняя демаркационную линию, она старалась вбить ему в голову, что Грашо здесь самое значительное лицо и что глупо доверяться только титулам.

— Держись Грашо. Не ошибешься. Продай ему дом.

Он объяснял ей, что отец заботливо скупал у своих дядей и теток, даже у тех, что уже давно переселились в Америку, завещанные им доли наследства только затем, чтобы оставить сына единственным и полновластным хозяином дома и участка. В последние годы старик был просто одержим этой идеей. «Ты получишь свое кровное, — говорил он Слободану, тогда еще мальчику, — чтобы не забывал меня и чтобы всегда помнил, где твои корни».

На Магду рассказ не произвел ни малейшего впечатления. Дом ни на что не годен, сказала она, они сюда не ездят и, она думает, никогда не приедут, чего же он упирается как осел?

— Я тебе повторяю — продай этот дом. Между прочим, заплатят нам за него тройную цену.

— Это тебе Грашо сказал?

— Не имеет значения. Отстань, надоело. На эти деньги, если захотим, сможем купить дачу в Опатии.

Уже засыпая, она сообщила ему: завтра уезжает, иначе здесь сбесится, к тому же все что надо она сделала.

Инженер почувствовал, что она предала его, так как не поддержала с домом, даже не попыталась понять, что этот дом для него значит; предала, так как не попыталась понять, что значит для него эта стройка, что значит она для них обоих, для Мурвицы, для судьбы всей страны, может быть; предала как друга, так как спуталась с его явным врагом; предала как мужчину, которого бросает, и, что особенно важно, предала именно сейчас, в такой напряженный момент, когда из ничего, словно чудо, вылупляется гигантская бабочка гавани. Целая низка предательств.