Гавань

— Я думаю, вы ее еще как следует не рассмотрели, — сказал инженер. — У нас есть время. Час-два. Люди подождут. Вы имеете полномочия. Вы можете решительно воспрепятствовать. Вам достаточно изложить свое мнение, все остальное я беру на себя.

— Дорогой господин, вы наивны, — равнодушно сказал Ракек. — Время у нас, может, и есть, но кто нынче нас с вами будет слушать. Нынче культура — последняя спица в колеснице. Я уже сделал все что мог.

— Но вы все-таки осмотрите капеллу. Это, по меньшей мере, двенадцатый век. Среди этой пустыни она значит не меньше, чем кафедральный собор. Это же…

— Не будьте смешным, господин мой, — сказал Ракек. — Собор! Во имя нищенской божьей матери! Такого добра в Италии навалом.

— В гробу я видел вашу Италию, — вскипел инженер. — Вы сейчас не в Италии. Вы живете здесь и здесь сдохнете. И дети ваши… В ваших руках сейчас судьба этой чертовой часовни. Вы один имеете полномочия…

— Дорогой мой, еще раз вам повторяю, зря вы сюда меня приволокли. Я сделал все что мог, даже не взглянув на нее. Я еще думал, может, в ней что-то есть! Не стащи вы меня прямо с постели, я бы и не подумал сюда переться. А что до полномочий, дорогой мой, мы с вами можем ими задницу подтереть.

— Ну, начинать? — спросил крановщик Ракека как явно более толкового человека.

— Что вы меня спрашиваете? Какое мое дело! — сказал Ракек и повернул, направляясь вниз.

Инженер подскочил к бульдозеру и, расставив ноги, встал перед ним с поднятой рукой, словно регулировщик.

— Стой! Я не сойду с места, пока вы не выполните, что от вас требуется, Ракек. Составьте официальный протокол. Вы что, ослепли, черт вас побери! Не видите — ее сейчас снесут. Потом будет поздно, я вам говорю, Ракек, вы будете за это отвечать.

Но тут рука его сама собой опустилась. Мечта медленно угасла. Ракек пожал плечами и обменялся взглядом с крановщиком, они-то, мол, хорошо понимают друг друга: что поделаешь, чокнутый!

— Не надо бы нам мешать, товарищ инженер, — дружелюбно сказал крановщик. — Мы тут ни при чем. Нам приказано, и точка.

— Вам ничего не может помешать, — сказал удрученно инженер. — Вас и пекло не проймет.

Крановщик что-то удовлетворенно пробормотал, будто услышал по своему адресу комплимент. Бульдозерист повернул ключ зажигания.

— Ну? — спросил он крановщика. — Начинаем?

Крановщик забрался в свою машину. Вопросительно взглянул на инженера, который все еще стоял на дороге.

— Посмотрю, — сказал Слободан, — если уж ничего другого сделать не в силах. Смотреть, поди-ка, не запрещено.

— Не, смотреть можно, — сказал крановщик. — У нас демократия, товарищ инженер.

С грохотом зарычали машины, будто взвыли два громадных шакала, готовясь наброситься на падаль. Казалось, что тут не два, а целая стая голодных хищников, у которых вечно живот подвело и перед которыми вдруг земля распростерлась словно огромный накрытый стол.

— Да бросьте вы, в Италии такого добра пруд пруди, — сказал консультант, похлопав Слободана по плечу. — И вообще, хватит уж копаться в старье. Мы все искомплексованы. Европа — сплошная свалка. Нагребли всякого мусора выше головы. Прошлое! Все надо к чертовой матери сровнять с землей и начать сначала. Дайте нам снова какого-нибудь Корбюзье или Гроппиуса, только в сто раз понапористей, да чтоб за его спиной стояла власть и государство, чтобы все это перекроить! На черта нам эти ошметки!

— Заткнитесь, Ракек, — в бешенстве крикнул Слободан. — Прошлое — это все, что есть у человека.

— А будущее — то, что ему нужно, — сказал Ракек.

— Будущее — восточный бордель, — сказал инженер, но, естественно, в реве моторов и грохоте падающих камней слов его нельзя было расслышать.

— Что вы сказали? — глухо переспросил Ракек. — Все это нищенские заботы. Как вы думаете, почему поляки отстроили Варшаву, я имею в виду — старую ее часть, а голландцы Амстердам нет? Потому что у тех больше ничего и не имеется. Нищета, коллега. А вы тут на стенку лезете из-за какой-то часовни! Среди равнины и капустный кочан — Эверест. Пошли-ка лучше к той госпоже Катине, выпьем что-нибудь.

Инженер начал бояться, что теряет связь с реальностью. Что дела стройки ускользают у него из рук и распадаются на ряд мелких, вышедших из-под контроля инцидентов, независимых друг от друга. Что это, распад личности или хаос в самой действительности? — спрашивал он себя.

Ему казалось, что он окружен не связанными между собой событиями, поглощающими цель, подобно тому как крупинки сухого песка поглощают чистый ручеек смысла. Предписания противоречили одно другому, а исполнение приказов — самим приказам. Если во всем этом и можно было усмотреть некое единство, то только единство противоположностей. Количество недоразумений, переходящее в качество действительности. Садизм реальности. Злобные законы. Иногда он задавал себе вопрос, как из всех этих частностей и деталей слагается стройка, как она вообще может существовать, а не то что продвигаться вперед.