Гавань

И все-таки мы обязаны утолить человеческую жажду к эпилогам. Люди предпочитают или счастливые развязки, или опять же смерть, что для данного случая может считаться точно так же удачным исходом. Людям нравятся катастрофы или свадьбы, похороны и рождения, то есть все то, что как-то венчает дело, когда все разрешается и входит в нормальную колею, которая исключает драму. Когда все выводится на чистую воду. Когда известно, кто есть кто и что он хочет.

Но вплоть до настоящего времени любая ситуация предстает ясной лишь в гороскопах. И поэтому автор позволит себе под конец пророчество. Разложив подобно древнему римлянину потроха разъятого рассказа, он прочитает по ним прорицания. И последующие события, которые, конечно же, развивались медленно, на протяжении долгого времени, вместит всего в три дня, чтобы, как говорил Тацит или Казаич, «разделенные, они не оставили в памяти лишь быстролетное воспоминание».

Первый день, в общем, начался так же, как многие из предыдущих. Слободан и Викица проснулись в одном из опустевших бараков, первое время даже не понимая, где они оказались. Барак производил какое-то иллюзорное впечатление — длинное, пустое пространство с гулкой акустикой, с подслеповатыми окошками, с рядами двухэтажных солдатских кроватей и разбросанными по ним дыбящимися соломенными матрасами. Редкая мешковина, из которой были сшиты матрасы, местами прорвалась, и солома, которую никто не подбирал, торчала клочками и валялась по полу. Все это напоминало заброшенный хлев. Вероятно, были здесь и блохи, потому что проснувшиеся страшно чесались. Блохи явно проголодались, долгое время не лакомились человеческой кровью.

Возле лежака, на котором они переспали ночь в объятиях друг у друга, стояло несколько пустых и одна наполовину пустая бутылка коньяка. Они употребили ее содержимое вместо зубной пасты и утреннего чая. Инженер помочился у открытого окна в прохладный осенний воздух. Видимо, ночью шел дождь, заключил он. Prima pioggia d’agosto[31]. Хотя уже, впрочем, конец сентября. Викица плакала на кровати, свернувшись от холода наподобие эмбриона.

Теперь так они и жили. Катина в один прекрасный день объявила, что уезжает, и рабочие, грузившие на машину ее вещи, заколотили досками двери и окна корчмы. В старой школе, которую Дирекция окончательно освободила, были с мясом вырваны все рамы и раскрадены двери; в брошенных, пустых домах сновали оголодавшие крысы, от мебели несло плесенью. Слободан и Викица ночевали где придется, куда заводили их пьяные дороги, и наутро оставляли после себя пустые консервные банки из-под фасоли со свининой или с сосисками и пустые бутылки из-под «медицинского бренди». Инженер оброс бородой. Она была грязная, разноперая, с проседью — один из своих хмельных дней он убил на то, чтобы разыскать среди своих многочисленных пристанищ барак, где оставил бритвенный прибор.

В один из дней, который предшествовал описываемому, но мало чем отличался от всех остальных, они слушали протяжный тоскливый вой и причитания последней группы рабочих, которые, собираясь, чтобы вместе отправиться на автобус, вложили в свои вопли всю ностальгию по далеким горным селеньям, всю тяжесть неудавшейся жизни на стройке. По мере удаления группы голоса доносились все слабее и слабее, а потом наступила гробовая тишина. Больше уже никого не осталось.

Слободан и Викица теперь только пили и спали. Они давно утратили ненасытную жажду друг друга; исчезла надежда чего-либо достичь страстью, или просто они уже были не в состоянии любить. Ложась, они обнимали друг друга с той лишенной всякого плотского чувства нежностью, которая в пьяном мозгу создает иллюзию близости. Которая тешит их мыслью, что они не одиноки даже в этой бездонной пропасти. Они больше не ссорились: слезы Викицы и длинные истерические монологи Слободана чередовались сами по себе, не находя отклика у партнера. Каждый мучился своей мукой.

В это утро — первое из оставшихся трех — Викица плакала дольше обычного, а Слободан слонялся возле барака, не зная, чем бы ему без нее заняться. Когда пригрело солнце, они были уже достаточно пьяны, чтоб отправиться куда-нибудь, и им так захотелось тепла, что они спустились к морю на прибрежные камни, где в одном местечке особенно припекало солнце, разделись догола и лежали, голые и белые, и пили, и ползали по камням как ящерицы, ни о чем не думая и не говоря ни слова.

Нигде не было ни признака жизни. Никого. Молчание. Шум моря. Позже они просто забыли одеться, а может быть, это потребовало бы от них слишком большого усилия. И поэтому совсем нагие они отправились за новой порцией консервов и коньяка. С тупой упорностью, на четвереньках они перебирались с камня на камень, через рытвины, сквозь заросли ржавого железа, голые, немые. Садились, вставали, расходились в разные стороны, снова сходились, справляли нужду за первой попавшейся стенкой. Набрали припасов и опять вернулись на море.