Гавана, год нуля

На обратном пути мы почти не разговаривали, Анхель клевал носом на переднем сиденье, а мы с Барбарой — на заднем. Машина довезла нас до ближайшего к дому Анхеля угла, я поцеловала Барбару на прощание, а он сказал ей «чао» уже с тротуара. Как только мы начали подниматься по лестнице, он обнял меня за плечи со словами, что смертельно устал, что уже давно хотел отчалить, но я все играла и играла, и ему ничего не оставалось, как лакать дерьмовую самогонку всех этих дерьмовых поэтов. И то сказать, изо рта у него несло так, как будто воздух выходил совсем не изо рта. Дома он просто рухнул на постель, и мне стоило немалых трудов снять с него одежду. Он обхватил меня, упрашивая, чтобы я легла спать рядом с ним, не оставляла его. Я обвила его руками и держала, пока не уснул, и только тогда я смогла наконец встать, раздеться, поставить будильник и снова лечь — спиной к нему и прикрывая нос. Утром я оставила ему записку, пожелав доброго дня, и отправилась на работу. Он видел уже, наверное, седьмой сон.

Похмелье Анхель лечил сном. В этой стране пьют все. Когда грустно — пьют оттого, что грустно, а когда чему-то радуются — потому что рады. А когда ни радости, ни грусти, пьют от непонимания, что же такое с ними творится. Если есть настоящий ром, то пьют настоящий ром, но если под рукой нет рома, то гонят самогон и пьют его. Главное — пить. Без остановки. Понимаешь? Все время, без остановки.

К счастью, Анхель хотя бы что-то помнил и все понимал, поскольку на следующий день он пришел ко мне в техникум извиняться. Мы решили прогуляться. Ситуация с сестрой огорчала его чрезвычайно. Дайани с отцом не разговаривала вовсе, а мать свою обвиняла в том, что она во всем с ним соглашается. Послушать ее, так только Анхель худо-бедно ее понимает, только вот не позволяет у него жить. Она, по ее словам, совсем одна, и поэтому единственное, чего хочет, — уехать из страны, слинять. Анхель сказал мне, что мог бы сделать над собой усилие и взять ее на несколько дней к себе, но это может повлечь за собой другую проблему: пустишь ее один раз — будет очень трудно отмотать назад.

Как он потом сможет выкурить ее из квартиры? Нет, это невозможно, нельзя ее пускать, и точка. И во всем этом клубке проблем больше всего его беспокоила зацикленность Дайани на идее уехать из страны. Он стремился выбросить эту мысль из ее головы и поэтому предложил ей подыскать где-нибудь съемную комнату, чтобы она пожила какое-то время одна, отдельно от семьи. Естественно, чтобы снимать комнату, нужны деньги, причем не какие-нибудь, а доллары, и где их взять, Анхель понятия не имел. Но сама идея Дайани понравилась. Отец их между тем заявил, что все это его не касается: дочь — совершеннолетняя и за стенами его дома вольна делать все, что захочет, но на его помощь пусть не рассчитывают, он не собирается платить за то, чтобы она жила черт знает как. Для начала Дайани пообещала брату, что раздобудет денег. Он со своей стороны тоже постарается, а чтобы хоть немного снять напряжение в отцовском доме, он решил на несколько дней съездить с сестрой в Сьенфуэгос. Сменить обстановку и насладиться бабушкиной заботой, — предполагалось, что это окажет благотворное влияние на девушку. «Моя Хулия, все это так сложно», — подвел он итог своей речи, и слово «моя» подвисло и завибрировало в воздухе — такое красивое.

А еще он сообщил, что на посиделках у Леонардо ему в голову пришла идея сдать одну из комнат в своей квартире Барбаре. Нет, она не ищет жилье, но, возможно, если он предложит ей выгодные условия, она согласится, и тогда часть этих денег пойдет Дайани, а остаток — ему. «Что ты об этом думаешь?» — спросил он. Слово «моя» порхало в воздухе, и, словно этого мало, мой ангел еще и привлекал меня к решению важных для него вопросов. Это было слишком замечательно — настолько, что я ответила, что мне это кажется хорошей идеей. Да, идея просто великолепна. Он поцеловал меня в щечку и сказал, что, как только вернется из Сьенфуэгоса, позвонит итальянке.

И больше мы не виделись — до его возвращения. Я скучала по нему, скучала по его коже. Дни без его тела казались длиннее, бесконечно длинными. Как будто они начинались на верхней точке склона, который идет вниз до полудня, а с полудня меняет направление: поднимается, поскольку как раз возле двенадцати расположена некая дыра, куда день просачивается и исчезает. Даже как-то странно.