Гавана, год нуля

Той ночью я взяла «уокман» Анхеля и вышла на балкон. Поставила кассету, подаренную бедолагой Лео, и вставила в уши наушники. Я была голой, а Гавана — пустынной. Я глядела сверху на проспект, который мне так нравится. Все спали — Анхель, Леонардо, город. А я бодрствовала, и в уши мне лилась песня Полито Ибаньеса: «С мнимой любовью во взгляде — без условностей, без соглядатаев, до утра мы любили друг друга, но поняли на заре, что это была ошибка». Ошибка. В чем ошибка? Где вкралась ошибка? Кто понял? Лучше всего в таких случаях — не думать, а заниматься любовью, отдаться телу, телу, телу, до устали, до той черты, когда больше не можешь и падаешь в полном изнеможении, а на следующий день — отдаешься другому телу, лишь бы не думать, не думать, не думать. Закапал дождик. Реденький. И поняли это только мы — Гавана и я, а весь остальной мир спал, и только Гавана да я, когда нас никто не видел, голые плакали в ночи.

20

На следующий день Анхель попросил, чтобы после работы я опять пришла к нему, но я сказала, что мне нужно вернуться в Аламар, забрать кое-какие бумаги. Не могла же я сказать, что последний раз ночевала дома позапозавчера. И тем более не могла открыть ему, что чувствую себя совершенно одинокой в омуте бесконечной неопределенности и что он ничем не может мне помочь. У кого же документ Меуччи? Я уже ничего не понимала, но хуже всего — я начинала подозревать, что прав был Эвклид, с самого начала утверждавший, что документ — в руках Леонардо.

Весь день я чувствовала себя каким-то автоматом и, стиснув зубы, терпела своих студентов. Это математический закон: тупость твоих учеников прямо пропорциональна твоему настроению: чем хуже ты себя чувствуешь, тем большими идиотами выглядят они. Пару раз я звонила Леонардо, но, судя по всему, телефон на его рабочем месте сломался. Еще один закон математики: твоя потребность позвонить обратно пропорциональна твоей возможности: чем больше твоя потребность с кем-то связаться, тем хуже функционируют телефоны. После работы я отправилась прямиком к Эвклиду — мне нужно было поговорить. Он был единственным человеком, с которым мне просто можно было о чем-то поговорить. И даже притом, что я, естественно, не стала бы посвящать его в причины моего более чем хренового состояния, мы, по крайней мере, могли бы поболтать о чем-то еще. Ну, не знаю, о геометрии, например, о фракталах, о хаосе, о чем-то таком, что позволило бы мне не ощущать себя на самом дне отчаяния. Однако, в полном соответствии с Божественными законами математики, Эвклида дома не оказалось. Мать его сказала, что к нему приходила — догадываешься? — итальянка, которую совсем недавно я привела к ним домой. И теперь они оба куда-то ушли, но она уверена, что скоро вернутся. Я сдержала взрыв хохота — старушка бы меня точно не поняла. Вместо этого я согласилась выпить с ней чашечку кофе, а потом, в ожидании хозяина, принялась играть с Этсетера.

Сколько я прождала? Не знаю — в тот день все было окрашено каким-то просто невероятным абсурдом. Когда же появился Чичи, тут же объявивший бабушке, что он принес рассказы для итальянки, папиной подруги, бабуля в ответ сообщила, что папаша его как раз с этой итальянкой пошел прогуляться, а я подумала, что на этот раз сдержаться и правда не смогу — взорвусь от хохота. Но нет, я таки сдержалась. Этсетера уже успела задремать, и тогда я стала прислушиваться к болтовне юного литератора, который оказался не на шутку взволнован возможностью познакомиться со своим будущим издателем, как ему наплел отец. Чичи принес папку со своими произведениями и опусами всех своих друзей, ведь послушать его, так эта дама — тот самый шанс, которого все они так долго ждали: она откроет им дверь на международный рынок. Наивность его подкупала, рождая во мне нежность. Чичи принялся рассыпаться передо мной в благодарностях, так как уже знал, что я и есть тот самый контакт, и выразил надежду, что я не побрезгую принять от него в знак его признательности дюжину яиц в картонной упаковке. «Добрые намерения, — сказал он, — должны вознаграждаться». Если бы в тот момент я могла выбирать, однозначно предпочла бы оказаться в шкуре Этсетера, клянусь. Но меня никто не спрашивал о моих предпочтениях. Этсетера мирно посапывала, а я продолжала чувствовать себя последним куском дерьма. Время шло, стало уже поздно. Чичи нужно было идти в больницу, кого-то там проведать. И он ушел. Отсутствие Эвклида и Барбары уже просто зияло. Свет тоже отсутствовал. Старушка-мать принялась стенать, как ей не нравится, что сыночек бродит где-то по улицам впотьмах. Прошло еще какое-то время. Я решила уйти. Чмокнула в щечку старушку, почесала за ухом собаку. «День, помноженный на ноль», — думала я, отлавливая попутку до Аламара.