Гавана

– Разумеется, прекрасно, – ответил человек по фамилии Спешнев. – Я только что съел изумительно вкусного таракана. Выиграл его в карты у польского диверсанта под номером шестьдесят семь тридцать два.

– Я вижу, что ты нисколько не утратил остроумия. Все тот же Спешнев, который всегда выигрывает, независимо от обстоятельств. Ну, садись, выпей чаю. Сигарету? Нет, на этой стадии твоего социалистического развития сигареты, вероятно, потеряли для тебя всякую привлекательность. Я тут даже слышал, что они вредят здоровью, и тебе, наверно, крупно повезло, что ты не имел возможности курить.

Он улыбнулся, вытряхнул сигарету из пачки американских «Лаки страйк» и устроил целое представление с убиранием пачки в карман. Но потом улыбнулся еще шире, чуть не выронив сигарету, которую держал во рту, и протянул пачку Спешневу – тот обожал курить, и даже годы отсутствия такой возможности не лишили его этого пристрастия.

Внутренне Спешнев проклинал себя за слабость, но он мог отказаться от сигареты не больше, чем от душа, чистой одежды и самых настоящих кожаных ботинок – именно так он был теперь одет.

Вспыхнул огонек зажигалки и подплыл к сигарете, которую Спешнев уже держал в губах. Он потянул огонь через набитую сухим табаком трубочку, и его легкие захлестнула волна чистого удовольствия. Голова закружилась, чувства смешались, и на протяжении нескольких секунд он чувствовал себя счастливым.

Неужели все это часть какого-то злонамеренного плана? Может быть, его хотят заставить вновь испытать вещи, которые он сумел напрочь выкинуть из памяти? Испытать удовольствие, комфорт, тепло, которые давно успели перейти в область чистой теории, а затем снова вышвырнуть его в барак, в плачевную полужизнь? Снова сделать его зэком? Это было бы свыше его сил. Если так, то ему оставалось только повеситься.

– Я знаю, Спешнев, что у тебя есть все основания для недовольства, – сказал Пушкин. – Конечно же, жизнь здесь далеко не мед. И хотя никто и никогда не станет приносить никаких официальных извинений, я думаю, что вскоре кое-кто признает, что были допущены некоторые ошибки. Разумеется, встряски время от времени полезны, но Хозяин зашел слишком далеко. Я заявил ему это в лицо, да-да, прямо в лицо. «Хозяин, – сказал я, – я готов на все ради дисциплины и порядка, ради того, чтобы народ и дальше ходил по струнке, но разве вам не кажется, что вы посадили слишком уж многих?» Но ты же знаешь Хозяина, он всегда держит карты вплотную к жилетке. Он лишь улыбнулся своей загадочной улыбкой и снова заговорил о своей программе.

Эти слова, конечно, были государственной изменой, и любой, кто произнес бы хоть что-то подобное, немедленно угодил бы в застенок, а комиссия еще до обеда приговорила бы его к пуле из пистолета Токарева в затылок. Но Хозяин был мертв, и жизнь уже начала меняться.

Поэтому Спешнев просто наслаждался невероятной – еще пятнадцать минут назад он не мог об этом даже мечтать – сигаретой, ощущая, как ее дым оседает в его легких, пил чай и всем телом чувствовал окружавшее его тепло.

Пушкин с заговорщицким видом подался вперед. Это выглядело так, будто он боится, что кто-нибудь подслушает его разговоры и донесет, хотя на самом деле при желании он мог бы приказать всей охране лагеря немедленно застрелиться, и его послушались бы.

– Вот что я тебе скажу, Спешнев, – произнес он шепотом. – Может быть, тебе даже повезло, что ты оказался здесь, хотя, конечно, и здесь было не до веселья. Это так, но Москва в последние годы, когда Хозяин лишился рассудка, была ужасным местом. Страх, паранойя, предательство, выбивание бюрократии, причем порой по три и по четыре раза подряд, жестокие игры «черных марусь»[9], увозивших одних и проезжавших мимо других. Нет, это было совсем невесело. Мало кто мог понять, что делать и как себя вести. Здесь, по крайней мере, все было ясно.

Пушкин, конечно же, ни на секунду не поверил в то, что говорил: он был человеком без иллюзий, практичным человеком в любых значениях этого слова. Однако ему нравилось порой изрекать всякие абсурдные вещи, зная, что никто не станет ему возражать.

Но Спешнев не мог сдержаться и не съязвить.

– Да, генерал, – весело сказал он, – как часто, просыпаясь в четыре утра и бодро шагая по заснеженной равнине, чтобы поскорее начать делать эту проклятущую дорогу к Северному полюсу, я говорил себе: «Я самый удачливый человек на всей земле и могу только возблагодарить звезды, что за моей спиной стоит генерал Пушкин и присматривает за мной!»

Пушкин проигнорировал иронию: сегодня он был в благодушном настроении.

– Спешнев, я с огромным удовольствием проделал весь этот путь только для того, чтобы лично объявить о твоей реабилитации! Спешнев, я отчаянно добивался правосудия в твоем деле, я выдержал самую настоящую войну! Я никогда не забывал о тебе, Спешнев, даже когда все остальные выкинули тебя из памяти. Именно мне, Пушкину, ты должен благодарно кланяться до земли. Я, Пушкин, возвращаю тебе жизнь!

– И что же это значит? Неограниченный доступ к тараканам?