Гавани Луны

Я ощутил себя в православном храме, где одновременно поют до десяти – или сколько их там, – человек. Подоспел и орган, наложившийся на мое тяжелое дыхание копателя, и в городке стало слишком шумно.

Я не гений, и знаю это, – сказал я.

То, что я пишу книги, вовсе не делает меня другим, чем все люди, – сказал я.

Если ты правда так думаешь, то хорошо умеешь скрывать мысли, – сказал он.

Кто такой гений? – сказал я.

Сервантес, Гомер, Шекспир, – сказал я, и по его пустым глазам, мелькнувшим при повороте головы, понял, что эти имена мало что-говорят ему.

А те, без чьих книг человечество может обойтись, пусть это даже очень хорошие книги, просто писатели, – сказал я.

Люди, которые не умеют делать ничего другого, – сказал я.

Ты уже не пишешь? – сказал он. – Рина говорила, что…

Ирина, – сказал я. – Да, я давно уже…

А если человечество может обойтись не то, чтобы без книг человека, а вообще без него самого? – сказал он.

Как мы назовем такого человека? – сказал он.

Я не знаю, – сказал я.

Все, что не относится к литературе и женщинам, для меня лес густой, – сказал я.

Женщины для тебя тоже лес густой, – сказал он.

Особенно небритые, – сострил он и, как обычно, заржал.

Я еще раз подивился его самонадеянности. Рина не пробыла бы с ним и дня. Это для него женщины – лес густой. Даже бритые. Но, как и все, кто слишком силен, он был чересчур самоуверен.

Я, по крайней мере, это хотя бы признаю, – сказал я.

Ты имеешь в виду, что я не разбираюсь в людях, но этого не замечаю? – сказал он.

Примерно это, – сказал я.

Почему же тогда ты копаешь себе сейчас могилу, а не я? – сказал он.

Он выложил весомую карту. Крыть было нечем. Я промолчал и приналег на лопату. Я уже стоял по колено в земле.

Еще примерно столько же, и довольно, – сказал он.

Все должны видеть, что подготовка была слишком серьезной, – сказал он.

Но копать настоящую могилу мы не станем, – сказал он.

Мы?! – наигранно возмутился я.

Он лишь посмеялся. Мы одновременно глянули на небо. Оно уже совершенно почернело.

Жаль, что все так получилось, – сказал легавый.

Брось, – сказал я, – ты все равно собирался меня убить.

По просьбе Рины, – напомнил он.

В любом случае, я давно уже должен быть мертв, – сказал я, и попросил, – три минуты отдыха.

Ладно, – сказал он, глянув внимательно.

Я сел, держась за грудь. Пора возвращаться в зал, подумал я. Потом понял, какая смешная мысль меня навестила.

Тебе доводилось стрелять в людей? – сказал я.

Я не хочу об этом говорить, – сказал он, и добавил, – если ты беспокоишься насчет того, как это пройдет, то я тебя успокою.

Очень быстро, – сказал он.

Ты не почувствуешь боли, а только легкое удивление, – сказал он.

А потом все почернеет и ты улетишь на Луну, – сказал он,

Как Мюнхгаузен, – сказал я, и мы посмеялись.

Отдышался? – заботливо сказал он.

Еще нет, – сказал я, и поспешил объяснить, – болит сердце, очень болит.

Он встал и обошел меня кругом. Я старался смотреть на свет Луны, как и на солнечный – не щурясь. У меня и правда щемило сердце. Рина, Люба, эта несчастная девушка со шрамом, Яна… Мы все словно сироты, и мать, покинувшая нас, гуляла где-то вдалеке, у берега черной от ночи реки, спуская по ее течению венки из одуванчиков в поисках нового жениха. Без мысли о существовании моих женщин я чувствовал себя, словно язычник в эпоху крушения храмов. Интересно, вдруг подумал я, как бы мы все выглядели в одной оргии? От этой мысли у меня засвербило в паху и я не смог не потянуться. Словно кот.

Гребанный извращенец, – восхищенно сказал легавый.

Это из-за сердца, – сказал я.

Да будет тебе заливать, – сказал он.

Ей Богу, – сказал я.

Да ну? – сказал с сомнением он.

Да любой стажер знает, что от удушения встает, – сказал я.

Что-то такое слышал, – сказал он неуверенно.

А когда сердце прихватывает, происходит примерно та же чертова хрень, – сказал я свой экспромт как можно искреннее.

Он, покачивая ружьем, взглянул на меня внимательно.

Еще слишком мелкая, – сказал он.

Ох, да какая разница, – сказал я.

Будут сомнения, – сказал он.

Мне, дружок, нужно не только тебя пристрелить, – сказал он, – но еще и остаться по итогам этой истории в ванной, полной шоколада.

Ты и останешься, – сказал я, скривившись.

Как всегда, когда хорошо играешь, произошло чудо перевоплощения. У меня и правда заболело сердце. Всякий писатель – а я в этот момент возлюбил свое ремесло и, и начал относиться к нему с уважением, – если он хороший писатель, конечно, вживается в образ. Если ты не заплачешь, не заплачет никто.

Мы актеры, но на словах.

Отсюда – рукой подать до актерства на деле.

Дьявол! – взвизгнул легавый, и я вновь услышал голос Рины

Не к ночи, прошу тебя, – сказал я.