Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Прошло два века — и оказалось, что «прекрасной и вечной» поэзии в додержавинские времена и впрямь было немного. Симеон Полоцкий интересен историкам и филологам, просвещённый читатель может почерпнуть у него несколько интересных мыслей, несколько подлинно торжественных или суровых интонаций. Но получать наслаждение от поэзии Симеона Полоцкого непросто.

А вот Тредиаковский впечатляет и поныне. Любителям поэзии хорошо известен такой его отрывок:

Вонми, о! небо, и реку,
Земля да слышит уст глаголы:
Как дождь я словом потеку;
И снидут, как роса к цветку,
Мои вещания на долы.

Парафразис Вторыя песни Моисеевы, 1752 г.

А разве лишены обаяния такие простодушные строки — из песенки «На мой выезд в чужие края»:

Канат рвётся,
Якорь бьётся,
Знать, кораблик понесётся…

Очаровательное простодушие! У Тредиаковского оно редко пробивалось сквозь мудрёную риторику. Державин научился демонстрировать в стихах подлинную бесхитростность, не впадая в примитивизм. Вот Тредиаковский показывает товар лицом в торжественной оде. Прославляет императрицу Анну Иоанновну — не шутка! Читаем:

О императрице велика!
Падающего века Атлас!
Священны вознесшися крилы
Над всем светом простираешься.
Тебе поют гусли, кимвалы,
Тебе славят трубы громогласны.
Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.

Эти и другие строфы пространной оды Тредиаковский прочитал перед императрицей 3 февраля 1732 года — и был в знак особой милости «допущен к руке» государыни Всероссийской. Кстати, царские милости не принесли Тредиаковскому ни твёрдого положения при дворе, ни денежного достатка. Но всё-таки — «допущен к руке». Но это вопросы судьбы и придворных обстоятельств, а стихи — стихами.

По первому прочтению — нагромождение слов — наверное, эффектное по тем временам, но не более. Тредиаковский был первым русским профессором элоквенции — и бросал к ногам императрицы образцы элоквенции в стихах, но всё-таки не поэзию. Конечно, он открывал новые тропы. До Тредиаковского поэзия была однообразной, негибкой. Василию Кирилловичу не повезло с Ломоносовым. Неистовый помор быстро превзошёл Тредиаковского, научился писать яснее, логичнее. Он победил — и в глазах следующей русской императрицы Елизаветы Петровны, и в глазах всесильного мецената Шувалова. Слава Ломоносова-поэта уничтожила, испепелила неудачливого конкурента. Но вспомним, как важны были для просветителей XVIII века античные вершины. Казалось, оттуда нисходит олимпийский свет истинного знания, истинного искусства. До открытия Античности над учёными умами безраздельно властвовали христианские ценности. Московское царство есть Русь православная, и здесь нет преувеличения. Всё, выходящее за пределы церковности, считалось второстепенным, малозначительным, по большому счёту — постыдным. Не случайно во времена Московской Руси у нас практически не было каменной светской архитектуры. При этом — великолепие монастырских ансамблей, возвещавших миру о Третьем Риме. Мы разучились ощущать, что Москва считала себя Третьим Римом не в качестве города, а в качестве страны, «всея Руси». Тут и с Римом аналогия полнее. Волоколамск, Ростов Великий, Троице-Сергиева лавра — всё это входило в понятие «Москва — Третий Рим».

И вдруг — золотое сечение языческой Эллады.

Перед литераторами XVIII века открылся новый мир Марафона и Парфенона, Гомера и Фидия, Эсхила и Пиндара. А ведь панегирик Анне Иоанновне напоминает русские переводы Пиндара — пожалуй, даже современные. Тредиаковский ощущал себя продолжателем почтенной традиции, настоящим пиитом.

До поры до времени мало кто ощущал противоречия между языческим искусством и православием. В мире Тредиаковского и Державина Пиндар легко уживался с Сергием Радонежским. Причём светская поэзия всецело принадлежала Пиндару! А преподобного Сергия русские поэты упоминали нечасто.

В одах Державина встречаются герои. Родина для Державина — это слияние всех героических эпох в истории Руси, от древних славян, которых называли варягами (именно такой точки зрения придерживался поэт), до Суворова и Багратиона. Всех прославлял новейший Боян.

Только одного великого воина Екатерининского и павловского века Державин не воспел и даже не упомянул в стихах. У этого героя, не знавшего поражений, даже не было первых степеней орденов империи. Не было у него и титула, рядовой дворянин и только. Только в XX веке он стал всенародным героем, ровней Суворову, Кутузову, Багратиону в народном восприятии. Это величайший русский флотоводец, адмирал Фёдор Фёдорович Ушаков. В стихотворении 1788 года «Осень во время осады Очакова» Державин упоминал о морских победах русского оружия: