Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Для императора Александра интересы еврейского капитала представлялись фактором, который необходимо учитывать и использовать по возможности к своей выгоде. Державин готов был смириться с ассимиляцией евреев, но с иудейскими порядками в Российской империи мириться не желал. Это же форменная крамола, предательское гнездо! Нужно, чтобы они крестились и обрусевали (Гаврила Романович, кроме прочего, предлагал иудеям брать славянообразные фамилии), а если не желают — вот Бог, вот порог. Державин эмоционально излагал эти планы «государственным людям», и в первую очередь коллегам по сенатской комиссии. Но понимания у них не нашёл. Державин негодовал: у этих людей корыстные интересы в Белоруссии — там, где особенно влиятельны евреи.

Он воспринимал Российскую империю как государство идеологическое — и потому непобедимое. Идеологию гораздо позже (и, пожалуй, поздновато!) сформулирует Уваров: «Православие, самодержавие, народность». Евреи в этой системе воспринимались как чужаки — пообщавшись с Ноткиным, Державин в этом только укрепился.

«Мнение об отвращении в Белоруссии голода и устройстве быта евреев» либералы считают образцом оголтелого антисемитизма. Евреев Державин воспринимал как чужаков, разъедающих единство православной империи. Конечно, он имел в виду не «этнических евреев», а приверженцев иудаизма. До советской власти строгого отношения к понятию «национальность» вообще не было. Считается, что исследование Державина надолго определило направление жёсткой имперской политики в отношении евреев: ограничения в правах, черта оседлости…

В комитете Державин сражался с польской тройкой. Почему-то их устраивала еврейская виноторговля… Да попросту они давно сотрудничали с купцами, разбогатевшими на пьяных рубликах.

Державин почувствовал противодействие от некой загадочной, тайной силы. «Тут пошли с их стороны, чтоб оставить их по прежнему, разные происки. Между прочим, г. Гурко, белорусский помещик, доставил Державину перехваченное им от кого-то в Белоруссии письмо, писанное от одного еврея к поверенному их в Петербурге, в котором сказано, что они на Державина, яко на гонителя, по всем кагалам в свете наложили херем или проклятие, что они на подарки по сему делу собрали 1 000 000 и послали в Петербург, и просят приложить всевозможное старание о смене генерал-прокурора Державина, а ежели того не можно, то хотя покуситься на его жизнь», — вспоминал Державин. Насчёт планов убийства, пожалуй, молва сгущала краски, но факты финансового давления подтверждаются…

Державинские вердикты и впрямь сулили купцам-евреям опалу. «Ни в ремесленном деле, ни в рукоделии они не поднимались высоко и не несли основной тяготы работы, ибо всевозможно избегали трудолюбия, будучи по своим Талмудам уверены, что они должны господствовать, а другие раболепствовать им должны. И всегда находили они изобильное себе продовольствие и содержание с многочисленными своими семействами» — подобными рассуждениями «Мнение» Державина изобилует.

Интересно трактовал эту историю Олег Михайлов в 1975 году: «Для трудовой еврейской бедноты — ремесленников, портных, ямщиков-балагул — проект этот не сулил никаких неприятностей и неудобств. Их гроши оставались при них. Зато пришла в ярость местная буржуазия, наживавшаяся на бедах белорусского народа».

Михайлов вроде бы осторожен, советский политес соблюдён, но ему тогда крепко досталось от западнической литературной критики. Ярлык «антисемита» Михайлову, как и Державину, был обеспечен.

Державина обвиняли в неумолимо «ястребиных» идеях, в ненависти к полякам и евреям. Забыто, что во времена Павла Гаврила Романович противился репрессиям против борцов за независимость Польши и даже разразился по этому поводу филиппикой, вызвавшей неудовольствие государя:

«Виноваты ли были Пожарский, Минин и Палицын, что они, желая избавить Россию от рабства польского, учинили между собою союз и свергли с себя иностранное иго? Почему же так строго обвиняются сии несчастные, что они имели некоторые между собою разговоры о спасении от нашего владения своего отечества? Чтоб сделать истинно верноподданным завоеванный народ, надобно его прежде привлечь сердце правосудием и благодеяниями, а тогда уже и наказывать его за преступления, как и коренных подданных, по национальным законам. Нельзя казнить и посылать всех в ссылку, ибо всей Польши ни переказнить, ни заслать в заточение не можно».