Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

«Какое знание можем мы иметь в природном языке своём, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим…» И еще: «Французы учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять… Благородные девицы стыдятся спеть русскую песню. Мы кликнули клич, кто из французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряжённую с великим уважением и доверенностию, принять на себя попечение о воспитании наших детей. Явились их престрашные толпы; стали нас брить, стричь, чесать. Научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми мнениями и делами…»

Державин не мог не сочувствовать этим мыслям. Он ведь задолго до Шишкова писал, будучи ещё безвестным поэтом:

Французить нам престать пора…

Правда, Шишков недооценивал значение русского языка по сравнению со славянским — но к этим тонкостям Державин относился равнодушно. Славянизмы обогащали язык поэзии — это главное.

«Делайте и говорите, что вам угодно, господа любители чужой словесности; но сия есть непреложная истина, что доколе не возлюбили мы языка своего, обычаев своих, воспитания своего, до тех пор во многих наших науках и художествах будем мы далеко позади других. Надобно жить своим умом, а не чужим» — это Шишков как будто нам пишет. Особенно — тем из нас, для кого знакомство с искусством исчерпывается телесериалом про доктора Хауса. Хорошо, если ещё в русском переводе…

Шишков предлагал называть фортепиано «тихогромом». Над этим принято смеяться. Но для поэтов такой опыт словообразования — настоящий прорыв.

Шишков — противник «прогрессивных» реформ — вовсе не собирал оброк со своих крестьян, это резко сказывалось на благосостоянии адмирала, который существовал на одно жалованье. Скромная обстановка в его доме на Фурштатской удивляла посетителей, привыкших к «роскоши, прохладам и негам».

В 1812 году именно он спасал честь российской пропаганды, честь государственной идеологии. «Молодые друзья императора» не умели общаться с «широкими слоями общества» и даже с «узкими слоями», вроде мелкопоместного дворянства. А Шишков был одарённым проповедником, он, как никто другой, умел вселять веру в Отечество. Он понимал Россию, Церковь объединяла его с каждым православным человеком. Послания, написанные Шишковым, доходили до ума и до сердца. И Александр, который в те дни сам впервые заглянул в Священное Писание, не ошибся в Шишкове. Литературный старовер в годину испытаний стал секретарём государя.

Когда началось нашествие — в народе поговаривали: раздразнил наш царь-государь мужика сердитого… А потом поняли, что сердитый — не значит непобедимый. И стали давать врагу отпор. Народную удаль писатели и политики воспевали, быть может, с перехлёстом. Всё-таки главным образом это была война армий, а не народов. Но даже малейшие проявления добровольного крестьянского сопротивления против захватчика считались залогом победы. Если народ не из-под палки готов рисковать головой в сражении с лучшей в мире армией — значит, непобедима Россия-матушка. Так оно и вышло.

В 1941-м народ сплачивали сводки Совинформбюро, голос Левитана из радиоточки. В 1812-м только батюшки рассказывали людям, что на нашей земле враг, что Россия сражается. Это понимал Шишков, главные формулировки пропаганды нашёл именно он. А транслировали — по епархиям. Вот вам пример, когда симфония церкви и государства оказалась спасительной для России без противоречий с сутью христианства.

Вот уж действительно — «рука Всевышнего Отечество спасла».