Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

О слабости Храповицкого хорошо знали его помощники; не оставался без работы и лекарь, ставший доверенным лицом статс-секретаря государыни. По два-три стакана крови выпускали ему по утрам после кабацких заседаний. Бодрость возвращалась, но подготовить документы к работе он, конечно, не успевал. Выручала уникально цепкая память. Он для виду держал в дрожащих руках лист чистой бумаги — и по памяти, по наитию вслух прочитывал нужный документ. Императрица, конечно, примечала страдания секретаря, но трюк с бумагой долго не могла разгадать.

Однажды знойным летним днём Державин и Храповицкий гуляли по Летнему саду. Беседовали о поэзии — и даже не заметили, что надвигается гроза. Храповицкий рассыпался в похвалах: «Ты не поэт, ты — Зевс-громовержец в поэзии!» «В эту минуту блеснула ослепительная молния и раздался такой удар грома, что Державин, при всей своей смелости и привычке к военной жизни, бросился под навес беседки; туда же побежал и Храповицкий. Оба, оглушённые ужасным раскатом грома, несколько времени стояли безмолвно. Наконец Державин прервал молчание. Вот видишь ли, какой я громовержец!»

Дома в тот же вечер Державин написал стихи:

Как назвал ты меня Зевесом,
От имя Божья грянул гром;
Я с страху скрылся под навесом
И бью тебе, мой друг, челом:
Избавь от пышных титл: я пешка.
Чрезмерна похвала — насмешка.

Только монархам, всесильным фаворитам и полководцам Державин чаще посвящал стихи, чем Храповицкому. С ним он приятельски пикировался даже из-за комплиментов, так уж было заведено в их дружбе. Храповицкий всегда опережал Державина в служебном кроссе: сперва — любимец Вяземского, потом — секретарь императрицы. Порой в мечтах Державин примеривался к его положению… В муторные дни склок с тамбовскими хитрецами служба Храповицкого казалась Державину блистательной и необременительной.

…Отражая атаки Гудовича, Державин принялся налаживать отношения с новым фаворитом императрицы. Платон Зубов! — это имя звучало тогда в Петербурге повсюду. Никто не считал его ценителем искусств, он ровным счётом ничего не понимал в поэзии, но Державин завоевал его расположение, о чём напрямки поведал нам в «Записках»:

«Но что делать? надобно было сыскивать случаю с ним познакомиться. Как трудно доступить до фаворита! Сколько ни заходил к нему в комнаты, всегда придворные лакеи, бывшие у него на дежурстве, отказывали, сказывая, что или почивает, или ушёл прогуливаться, или у Императрицы. Таким образом, ходя несколько (раз), не мог удостоиться ни одного раза застать его у себя. Не осталось другаго средства, как прибегнуть к своему таланту. Вследствие чего написал он оду Изображение Фелицы, и к 22-му числу сентября, то есть ко дню коронования Императрицы, передал чрез Эмина, который в Олонецкой губернии был при нём экзекутором и был как-то Зубову знаком. Государыня, прочетши оную, приказала любимцу своему на другой день пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу».

Державин понадобился Екатерине не только из-за лестного для неё продолжения «фелицианского» цикла. Она доверяла ему, хотела приблизить — и для государственных дел, и для блеску.

Императрица приказала — фаворит исполнил. По-видимому, ему было нетрудно «принять Державина в свою беседу»: остроумный пиит умел поразвлечь Зубова анекдотцем, умел вооружить против недругов. Они сошлись, но до поры до времени всесильный Платон никакой поддержки Державину не оказывал. Разве что однажды испытал Державина, поручив ему составить записку о том, как увеличить государственный доход, не ущемляя обывателя. Задание из разряда «где роза без шипов растёт?». Державин предложил, кроме прочего, основать патриотический банк, который выдавал бы ссуды дворянам под залог имений без грабительских поборов. Зубов сочувственно кивнул, но не приложил усилий для воплощения проекта. Как известно, до сих пор патриотических банков не существует.