Гаврош, или Поэты не пьют американо

Минут 20 что-то писала. Мы с Миррой сидели не шелохнувшись, ведь боишься спугнуть. Мгновение было тугое как тетива, а главное, что оно так и было мгновением, просто тянувшимся почти бесконечность. Чувствовал я себя напряженно и по-идиотски. Я так и не разучился стесняться в ее присутствии, за что себя всегда ругал и занимался самоедством. Вот Мирра всегда была спокойна и хохмила, а я всегда был напряжен, и так и не смог превратиться в приятного расслабленного собеседника. Ей-то было все равно, она вся была “там”. А мы сидели. Мы знали, что лучше молчать, что надо терпеть, потому что “оно уже здесь, совсем рядом”… Спугнешь и крышка. Маленькая корейская забегаловка, набитая макаронами и морковью, была пустовата, только мы сидели, ощущая ответственность бесконечного момента.

Тряхнула челкой,

– Ладно, слушайте:

Смерть наряжает ёлку в фотокарточки папы и мамы.
Коленки скулят от йода. Праздник – а хочется плакать.
И лишние вилки как рёбра непойманной рыбы скелеты.
Я в скатерти дырку сделал – меня отлупили за это.
И гости степенно на стуле за стол опускали спины.
И трепетно передавали друг другу салаты и вина.
И воздуха разом не стало в накуренном жарком доме.
Я голову прятал от влажных духами пропахших ладоней.
Меня целовали в щёки в пунцовые мягкие уши.
Ко лбу прижимались губами. Виски царапали дужки.
Жалели, жалели и пили и пили и ватой хмелели.
И в дедушке плакала водка. Он мне утыкался в колени.
И бабушка как изваянье крестилась привычно и скоро.
И будто молитву шептала: мне скоро мне скоро мне скоро.
А в полночь часы зазвонили и били 12 ударов.
Меня моментально забыли. Меня моментально не стало.
А я стал дышать на узоры мороза в кухонной раме.
Уверен – так будет теплее уснувшим папе и маме.

Я ни черта не понял, просто сидел с открытым ртом и делал вид, что въезжаю… Даже кивал. Но что-то изменилось в этом мире. Я знал, что прикоснулся к чему-то важному и почти божественному, что оно прошло совсем рядом, как ветерок, обдав меня своим ласковым дыханием и улетело дальше. С тех пор не могу совсем читать детям стихи – ни дядю Степу, ни Маршака, ни про животных, ни про игрушки.

Да и стихи вообще читаю с трудом. «Мысль изреченная есть ложь», – сказал Поэт. Стихи, остановленные бумагой есть ложь в квадрате.

Пить из источника – опасно.

Концерт

То был великий концерт. Из тех что на все времена.

Я вспоминал, где он случился – в Горбушке, Ленсовета, БКЗ или Б2. Но какое это имеет значение? Не стены создают шедевры.

Стены лишь хранят воспоминания или служат указателем к ним, по которым ты можешь прийти назад, будто по хлебным крошкам, заботливо хранимым в глубинах памяти.

Буквально за несколько недель до того, она прилетела из Швеции, с рюкзаком за плечами и потертыми джинсами на ногах.

– Где была?

– Да побродила по Стокгольму, в музей АББА зашла.

– Ух ты, и как там? – спросил я увлеченно.

– Да ничего, там уже нет АББА, – ответила она спокойно, пожав плечами. – Пиджаки какие-то да гитары.

Пробравшись заранее в зал, я наблюдал за саунд-чеком. Музыканты настраивали гитары, подтягивая колки, а Митрич молотил по ударным, выжимая сочный бит, отзывающийся где-то в животе глухой вибрацией. Откуда ни возьмись, появилась Лера, заняв место перед сценой. Я подошел, и мы заболтались о последнем туре, крайнем альбоме и каких-то еще мелочах.

За разговором, я совершенно не заметил, что свет уже погас, а группа ушла в гримерку.

Издалека лишь доносились какие-то крики, почти неслышимые из-за закрытых дверей. Лера сказала, что на входе гигантская очередь, и неизвестно, как зал сможет вместить всех желающих.

Кто-то со сцены вдруг крикнул «Запускай». Повернувшись, я успел заметить, как охранник повернул ключ, и двери, находящиеся в конце зала, начали медленно открываться. Охранник дернулся в сторону, а двери, распахнувшись, впустили людской поток, стремительно хлынувший в зал. Впереди бежали самые прыткие, с самолетами и плакатами в руках, с горящими глазами, устремленными на микрофон.