Газават

Это была охрана молодого Зарубина, без которой немыслимо было пускаться в горы.

Между ними, подле коня, навьюченного тюками, стояла высокая сутуловатая фигура старика-солдата с добрым, морщинистым лицом.

— Прощай, Потапыч! — произнес своим гортанным голосом красавец Джемал, обращаясь к нему. — Не поминай лихом!

— Счастливо оставаться, ваше благородие! — сердечно отозвался тот. — Дай вам Бог, потому как я… По-божески скажу вам: больно мне вас жаль, ваше благородие… Обусурманитесь вы опять там в горах… А я… я вас век не забуду… Потому вот вы моего барина от Гасанкиной шашки выручили… Век за вас Бога молить стану!

Голос старика дрогнул и оборвался. Растроганный Джемал ласково обнял его.

— Ах вы русские! Души у вас драгоценные! — тихо прошептал он и, внезапно нахмурясь, чтобы скрыть охватившее его волнение, сказал:

— Ну, Михаил, прощай!

Друзья обнялись.

— Слушай, Миша, — после минутного молчания, когда они отошли в сторону от конвоя и дядьки, снова произнес молодой офицер, — тебя я никогда не забуду… Ты так и знай: и тебя и твоих всегда, всегда буду помнить, клянусь тебе! До смерти буду помнить вас за то счастье, которое я нашел в вашей семье. Помни, Зарубин, у тебя будет испытанный, преданный друг в горах… И если надо будет пожертвовать жизнью за тебя, не замедля исполню это!

— Спасибо, Джемал! — мог только произнести растроганным до глубины души голосом Миша. — Истинно говорю тебе: такого, как ты, сердечного, доброго, любящего ближних, я еще не встречал, и подумать только — ты не христианин! — вырвалось у него пылко, помимо воли.

Если бы сумерки не сгустились так плотно, Зарубин мог бы увидеть яркий румянец, внезапно и густо окрасивший бледные щеки его друга. Мог бы заметить и то резкое движение, каким молодой татарин поднес руку к груди.

— По условию отца, указанному русским, я не смею нарушить требований корана, — тихо произнес он, — не смею стать христианином, но… будь уверен и ты и сестра твоя, что я всей душой стремлюсь к вашей вере и от всего сердца ищу соединения с Иисусом Распятым. Отнеси это с моим прощальным приветом ей, когда ты снова ее увидишь! — глухим, глубоко потрясенным голосом заключил молодой горец.

Миша бросился в объятия своего друга.

Потом он быстро вскочил на лошадь, подведенную ему одним из конвойных, еще раз обернулся к товарищу и, дрожащим голосом крикнув: «Храни тебя Бог, Джемал!» — скрылся со своим крошечным отрядом в наступающих сумерках ночи.

Глава 2 Сладкие грезы

Топот коней давно уже стих в отдалении, а Джемалэддин все еще стоял на прежнем месте и ярко горящими глазами впивался в темноту ночи… С бивуака доносились к нему солдатские возгласы, говор, смех… Там и сям вспыхивало пламя костров, разбросанных по площадке. Где-то запищала гармоника, этот неизменный спутник каждой роты в походе. Но вот постепенно потухали огни костров, один за другим… Последние головни догорали… Солдатики, разложив на землю шинели, разлеглись на своих импровизированных постелях. Голоса офицеров тоже затихали в палатке, а Джемал все стоял и думал, прижавшись к холодной стене утеса и далекий мыслью о сне. Целый рой быстрых грез розовой вереницей поднялся в разгоряченном мозгу молодого офицера. Погружаясь в их сладкий, дурманящий голову туман, он забыл и весь мир, и печальную действительность, ожидающую его завтра…

— О, какой смешной, бритый мальчик! Я еще никогда не видел такого… Почему он такой бритый, папа? Почему у тебя бритая голова, мальчик? Папа, откуда ты достал такого?

И маленький Миша Зарубин во всю величину своих синих глазенок любопытно приковывается к смущенному лицу юного, черноглазого Джемала.

Тот в свою очередь смотрит в ласковое детское личико, слушает звонкий детский голос и ничего не понимает…

Этот бритый, черноглазый джигит — это он, Джемалэддин. Его только что привез в Тифлис, в свою семью капитан Борис Владимирович Зарубин, и уже новые впечатления вихрем закружили маленького дикаря в их быстром круговороте. Ласковая дама с густой черной косой крепко обнимает его и, усадив на свои колени, говорит:

— Бедный крошка! Дорогой мой малютка!

Ему, джигиту, совестно сидеть на ее коленях, но длинные косы ласковой дамы напоминают ему черные кудри его матери, а ее нежный голос, странно похожий на голос Патимат, проникает прямо в душу. Дама ласково смотрит на него, в то время как добрый саиб рассказывает ей что-то…

И вдруг лицо дамы покрывается смертельной бледностью… А саиб все говорит, говорит без умолку… И вот постепенно на белом, как алебастр, лице дамы появляется румянец. Вот он ярче, ярче… Бледности как и не бывало. Глаза молодой женщины, теперь обращенные к маленькому пленнику, сияют неизъяснимой признательностью и добротой.

Саиб кончил.

Ласковые глаза, приближаясь к Джемалу, горят как звезды.

— Вот ты какой! О чудный мой мальчик, благородный, милый! — шепчут нежные розовые губы и покрывают его лицо бесчисленными поцелуями…

Так только целовала его мать.

Джемалэддин вспоминает о ней и тихо плачет.

И вдруг синеглазый мальчик подходит к нему…