Газават

Теперь от быстроты его ног зависело спасение. Крепко прижимая к груди потерявшую сознание Тэклу, он несся с быстротою стрелы по мягкой, покрытой пушистым ковром зелени поляне… Вот уже ближе, ближе крепость… Вот уже видно часового, выглянувшего из-за башни… Вот прогремел выстрел оттуда… Его заметили, слава Богу! Дают тревогу там… Только бы скорее… Только бы скорее достичь ворот… Перебежать это бесконечно долгое пространство… Но нет, это немыслимо, он сам видит теперь… Ближайший всадник почти настигает его… Дыхание его коня уже чувствует беглец за собою… Не надо оглядываться, чтобы знать, кто этот всадник, который гонится за ним — Мишей… Страшный враг он, этот всадник, непримиримый! Сам Гассан преследует Зарубина… Он, Миша, узнал это по голосу, посылающему ему тысячу проклятий, да по характерному гиканью, которым он горячит коня…

Теперь уже Миша не бежит, а мчится, точно летит по воздуху, точно какая непостижимая сила влечет его на своих могучих крыльях… И все-таки не уйти ему… И все-таки нет спасения!

Пот градом течет по его лицу… Дыхание спирает грудь… Минута еще, и он задохнется от этого страшного напора, давившего его внутренности…

— Урус… Гяур… Собака!.. — ясно звучит в его ушах знакомый ненавистный голос.

Бежать дальше немыслимо… Всадник уже протягивает руку, чтоб схватить беглецов.

«Конец!» — проносится в отуманенной голове Миши… Вдруг, разом вспомнив о револьвере, он выхватывает его и, обернувшись лицом к Гассану, стреляет в него…

Но дрожащая рука не может быть верна юноше… затуманенный взор лишен верности прицела…

Выстрел прогремел, не причинив ни малейшего вреда его врагу.

В ту же минуту Гассан быстро соскочил с коня и с поднятым кинжалом кинулся на Мишу.

— Алла! Алла! Урусы! — раздался в тот же миг смутный гул многих голосов.

Гассан испустил дикое проклятие, быстро взмахнул кинжалом и ударил им изо всей силы молодого офицера…

Потом быстро вскочил на коня и помчался к лесу, преследуемый ротой гарнизона, марш-маршем бегущей по поляне от крепостных ворот…

* * *

— Кушайте, мамзель пучеглазенькая, не сумлевайтесь… Шашлык вкусный, свежий… Чего вытаращила глазенки, ешь, говорю!.. Небось какую пакость у Шамилки в ауле лопала, хинкал, как его, эта, да лепешку, а еще артачится… Тьфу, ты, омерзение, прости Господи!

И старый Потапыч энергично сплюнул в сторону.

Но Тэкла не прикасалась к еде. Она только во все глаза смотрела на этого странного бородатого человека, заставляющего ее непременно есть горячую баранью котлету, поставленную перед нею.

Около часу тому назад она пришла в чувство и увидела вокруг себя чужих, незнакомых людей. Первым ощущением ее была острая, жгучая, почти безумная радость, поглотившая ее с головою: эти люди говорили по-русски.

Она у русских! Она уже не в плену!

Но тут же острое ощущение счастья исчезло, исчезло так же внезапно, как и явилось к ней.

Где же господин? Добрый, ласковый господин, которого она успела полюбить, как брата?

Среди грубых, загорелых солдатских лиц не было ни его милого, доброго, молодого лица, ни мягких синеватых глаз, смотревших на нее с такой бесконечной лаской.

— Ишь ты, ведь татарка, а белехонькая! — произнес один из окруживших ее солдатиков.

— Всяко бывает и у них, у гололобых, и белобрысеньки, и шантретки, разно, — философски заметил другой.

— Покормить ее надо! Исхудала-то как, бедняжка! — послышался чей-то звучный повелительный голос, и появившийся в эту минуту незнакомый офицер с отеческим участием погладил ее по головке.

— Потапыч, тебе ее поручаю, — сказал он бородатому старику, и потом все куда-то исчезли, и он, и солдаты. Остался один бородатый старик, мигом притащивший ей огромный кусок жаркого…

— Ешь, мамзель пучеглазенькая! Ешь! — проговорил он, поглаживая ее своей закорузлой рукой по головке. — Ишь ты сердешная, и то, исхудала как! Кожа да кости, индо жалко тебя, дарма что ты бусурманка… Все же дите малое!.. И где это Мишенька достал такое-то…

При знакомом имени Тэкла разом оживилась. Одичалая, затравленная в плену девочка, как дикий зверек глядевшая на окружающих, вдруг встрепенулась:

— Миша! Миша! Где Миша? — повторяла она, странно произнося незнакомое имя.

— Батюшки! Отцы родные! Святители-угодники! По-русски она говорит, — весь так и затрясся старый Потапыч, — стало быть, не бусурманка ты? Не бусурманка, не? А я-то, старый дурень, и не различил сослепу. Ах ты девонька ты моя болезная! Как же ты оттоле-то пришла! И то впрямь крещеная! И крестик на шейке… Ах ты ягодка горемычная! Своя! Так и есть своя! Христианская душа! Так и есть!

И старик крепко обнял девочку, в то время как слезы умиленья целым потоком хлынули по его щекам.

Нервы Потапыча, крепкие солдатские нервы, не вытерпели в конце концов…