Газават

По-прежнему звенят струны чианури… Им вторит гул шалабанды, доносящийся со двора, и звенящий бубен в руках той или другой из юных танцовщиц… Лезгинка не прерывается ни на минуту. Гости, значительно охмелевшие от бродящей, как дрожжи, бузы, шумными возгласами выражают свое одобрение танцующим. По-прежнему мрачный и злобный сидит Гассан среди гостей. Он единственный из них не пьет бузы и не интересуется пляской. Его мысли на дворе его сакли, в черной гудыне, где брошен его пленник. Он заранее предвкушает уже сладость мести… О! Лишь бы не умер только до зари собака-гяур, а он уже сумеет отомстить ему за смерть Али… Только бы не увидали его нукеры Шамиля… Отдать уруса во власть имама и не насладиться его предсмертным мучением — этого не в силах исполнить Гассан.

Появление имама прерывает его мысли… Шамиль, весь в белом, с высокой белой чалмой на голове, входит в кунацкую. Красная аба накинута на его плечи. Он идет в джамию молиться о счастье сына. Он там пробудет всю ночь, прося Аллаха вернуть ему прежнего чеченца Джемала вместо этого полууруса, каким он сделался вдали от родной семьи.

За имамом, весь белый как лунь, с лицом подвижника, выступает святейший алим Джемалэддин, ближайший советник имама.

О, это самый важный старец из всего аула. Его советов беспрекословно слушается имам. Он недаром считается мастером религии устас-д-дыни и родственником пророка. Перед ним преклоняются самые важные из старейшин Чечни и Дагестана.

Лишь только появляется имам со своим спутником, музыка и пляска разом прерываются в кунацкой… Вся толпа танцующих сбивается в угол, как испуганное стадо овечек. Медлительно и важно проходит Шамиль посреди кунацкой, в то время как все присутствующие почтительно склоняются перед ним.

Одна только фигура остается в прежнем положении. Священного трепета нет в лице молодого Джемалэддина. Он видит в отце отца, и только. И сейчас он быстро приближается к имаму и без обычных установленных церемоний говорит ему:

— Повелитель! Сегодня мой праздник. Ты дал мне Зюльму в жены, и я беспрекословно исполнил твое желание. Порадуй же и ты меня, отец. Сделай мне подарок, за который бы я благословлял день и ночь твое имя…

Лаской и кротостью звучит болезненно слабый голос Джемала. Какая-то печальная мольба застыла в худом, измученном лице. И это больное, исхудалое лицо, и этот глухой, прерывающийся кашлем голос подействовали на Шамиля.

Прежняя нежность к сыну вспыхнула в нем.

— Говори, в чем твоя просьба, сын мой! — произнес он ласково.

— Отец, — произнес тот снова, — отец, в гудыне Гассана сидит русский пленник! Отдай мне его.

Спокойное лицо Шамиля не дрогнуло ни одним нервом. Только глаза блеснули не то гневом, не то досадой.

— Отдай мне его, отец! — еще раз произнесли губы Джемалэддина.

Гассан-бек-Джанаида весь замер в ожидании ответа. Если имам согласится на просьбу сына, — смерть Али не будет отомщена. Кроме того, Шамиль мог вполне заслуженно разгневаться на него, Гассана, за то, что он скрыл пленника от него.

Но не то, казалось, волновало повелителя. Имам даже и не взглянул на своего верного мюрида; горящий его взор обратился к сыну.

— Ты просишь за уруса? — спросил он сурово.

— Да, отец! — твердо произнес тот, стойко выдерживая строгий взгляд Шамиля.

— Но знаешь ли ты, сын мой, что они поступают с нами как хитрые чекалки, врывающиеся в берлогу горного медведя? Они завистливы, как негодные кукушки, которые кладут яйца в чужое гнездо… Ты все это знаешь, мой сын, и просишь за них?

— Да, отец! — снова глухо прозвучал голос Джемалэддина.

«Как он любит их! Они околдовали его, эти урусы, и отняли от меня моего ребенка!» — вихрем пронеслось в голове имама, и он сурово добавил вслух:

— Гассан-бек-Джанаида — мой верный и храбрый слуга… Обездоливать моих слуг я не намерен… Любимый брат Гассана убит урусами… Не этот ли пленник убил твоего брата, Гассан?

Бледный как смерть от одного только воспоминания, подошел Гассан к имаму.

— Прости, повелитель, что я укрыл пленного… но ты верно сказал: он и есть убийца моего брата. И я решил отомстить за эту смерть… Вся моя кровь закипает от предвкушения канлы!.. Прости мне, великий имам…

— Ты прав, — произнес Шамиль, — учение тариката не запрещает кровавой мести за смерть близкого. Сам Великий Пророк приказывает не вкладывать меча в ножны, пока не останется ни одного неверного в подлунном мире… Твоя просьба не может быть исполнена, сын мой Джемал; пленный урус должен остаться во власти Гассана, — заключил имам и, важно обведя взором круг своих гостей, спросил их громко — Так ли я рассудил, правоверные?

— Ты справедлив, как солнце, одинаково сияющее над богачами и байгушами [104]святейший! — был дружный ответ старейшин.

— Отец!.. Ты… — начал было Джемал, но Шамиль остановил его:

— Наш разговор окончен; я не желаю слушать больше…

Затем Шамиль медленно двинулся из кунацкой, сопутствуемый своим старым тестем-алимом.

Джемалэддин и Гассан обменялись взглядами, в которых горела самая непримиримая вражда.