Газданов

Глядя с катера вниз на убегающие волны, Гайто усмехнулся при воспоминании о недавнем посещении их лагеря епископом Вениамином. Епископ приехал в Галлиполи за неделю до приезда Врангеля для поднятия боевого духа. После торжественной службы в начале проповеди он сказал о том, что каждая молитва должна начинаться со слов: «Слава тебе, Господи». Вот и сегодня, продолжал он, служба началась с этих слов, а это может показаться странным, тем более что положение войск и ниспосланные Богом страдания таковы, что вам, казалось бы, не за что славословить Бога. Дальше епископ привел примеры из Жития святых и указал на жизнь и страдания благочестивых людей, у которых было немощное тело и великий дух. Увещевал солдат не роптать, а приободриться и подтянуться. Если они будут сильны духом и производить хорошее впечатление, то французы будут считаться с русскими и скорее состоится призна­ние их как армии. Закончил он проповедь обещанием того, что история обессмертит их имена.

Бессмертие, за что? — спрашивал себя Гайто. За вши, голод и скуку? Нужно ли оно, такое бессмертие? Нет, подальше, подальше от таких «подвигов»! Терпение казалось ему наименее привлекательным из всех испытаний, требующих мужества.

«Тяжелое, братья, солнце над Дарданеллами. Перед бегством оттуда я пошел посмотреть на кладбище тех, кого судьба послала из России на бледный берег Галлиполи для утучнения чужой земли. И вот я вошел и увидел, что могилы стоят в затылок и рядами — как строй солдат, как рота мертвецов; без команды и без поворота. Они умерли по номерам и по порядку: к Страшному суду они пойдут привычным строем, и кара их будет легка, как служба часового», — продолжал Гайто в своем блокноте уже неровными, прыгающими буквами. И катер уносил все дальше и дальше от скучной бухты юношу, мечтавшего о поступках исключительных, героических, благородных и необыкновенных, которым до сих пор не нашлось места в его семнадцатилетней жизни…

А русские галлиполийцы обессмертили себя сами, оставив на территории крепости памятник. Приказом командования каждый должен был принести на русское кладбище по одному камню в память о всех погибших и выживших на этой земле. В результате получился огромный монумент — гора, сложенная из тысяч камней, похожих на склоненные друг к другу русские головы. Ее не разрушили ни морской ветер, ни жгучее турецкое солнце, ни пронизывающие зимние ливни, но через несколько лет каменные головы рассыпались от ударов страшного землетрясения, и галлиполийцы, перебравшиеся в Париж, воздвигли точно такой же памятник на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа.

Пятнадцатого ноября 1921 года, в день годовщины основания русского лагеря в Галлиполи, генерал Врангель учредил памятный знак: черный крест с белой каймой. На кресте стояли даты: 1920—1921 и названия частей в соответствии с местом расположения: Галлиполи, Лемнос, Бизерта. Врангель поблагодарил солдат за службу и добавил: «С Божьей помощью вы свободны, кто способен добывать средства к жизни, может идти куда угодно».

Восемнадцатого декабря 1921 года из Галлиполи уходил последний русский эшелон, с которым уезжал и генерал Кутепов.

Перед этим утром состоялся парад, после которого генерал обратился к стоявшим в строю: «Вы целый год несли на себе крест, теперь носите крест на груди в воспоминание пережитого». Стоя на корме парохода, Кутепов посмотрел на уходящий город и сказал офицерам: «Закрылась история Галлиполи. И, могу сказать, закрылась с честью».

У Гайто памятного креста не было, потому что история его галлиполийской жизни закрылась раньше: к тому времени он уже полгода как наслаждался и мучился константинопольской свободой.

НА ОСТРОВЕ

Я всегда был готов к переменам, хотя бы перемен и не предвиделось; и мне заранее становилось немного жаль покидать тот круг товарищей и знакомых, к которому я успевал привыкнуть.

Гайто Газданов. Вечер у Клэр

1

Итак, наш герой от лагерной муштры сбежал в Константинополь. У него не было ни четкого плана действий, ни конкретной цели, которая потребовала бы выработать такой план, у него было только пьянящее предчувствие путешествий, новых встреч, приключений, которые обычно будоражат воображение семнадцатилетнего юноши. И первые впечатления, как только нога Гайто вступила на константинопольскую мостовую, подтвердили ожидания: «Я в Городе !» В городе огромном, шумном, пестром, восточном и западном, странном, не похожем на тихие южные российские города, на строгую Северную столицу. Знал ли прежде Гайто такой город? Точно не знал. Да и кто мог бы тогда сказать, что знает его — Царьград, Константинополь, Стамбул? Кто мог бы утверждать, что знает подлинное лицо этого огромного мирового котла, где варились турки, греки, русские, англичане, французы, американцы, итальянцы? У каждого была своя история, у каждого было свое ощущение времени в этом городе.