Газета День Литературы # 100 (2004 12)

О ножку бьёт. И голосочек звонок,

Но тесная прострация стиха

Его смиряет — тише, тише, тише...

И вот уже стареюще глуха

Дождём шуршащим — боль его — по крыше.

***

Озвученные каплями дождя,

Бесшумные шаги струятся слепо

И формируют ожиданья слепок,

Не прикасаясь, мимо проходя.

И разнося встревоженные волны

Угаснувшей в бессилье тишины.

Терпеньем ожиданье полно.

И миражи достоинства полны.

НЕЖНОСТЬ

Застывшее в поленьях древо

Свой источает аромат.

И звёзды — сверху, справа, слева —

Дыханье благости струят.

Покой и тишь в подлунном мире.

Все катаклизмы до утра,

Часа на три или четыре

Зависли в коме. Спать пора...

Собачье сонное смятенье

Вновь освещает путь назад.

Луны угаснувшей затменье —

Как очищенья листопад.

Спадают тяжко горечь, пытки

Молчанием достичь глубин,

Где заиграют солнцем слитки

Грядущей нежности вершин.

Всё ей, всесильной и всевластной,

Под ноги брошено давно.

И мраком, тяжким и прекрасным,

Пресыщенно горит окно.

***

В переходе подземном Арбата

Бьётся музыка грудью о гулкие камни моста.

Раствориться б и выпасть, мечтает душа виновато, —

Выпасть в вечность...

Куда уж скромнее мечта.

***

Какая вязь

И музыка какая

В чужих стихах!

Какие переливы,

Созвучные журчанию ручья

И трепетанью ивы

Тончайших пальчиков.

Кто дирижёр сей музыки?

И чья истонченной души

Блеснула партитура?

И, растворив окаменевший плен,

Измяв беззнаковость

И беззаконье звуков

Чужих речей,

Рванулась вверх —

Чистейшая натура, —

Совпав мелодией

Прелюдий и теней,

И соучастьем счастья...

***

"Я — раб."

Что ж, милый,

Я тогда — раба рабыня.

Звонко имя

Теперь моё.

Раскатисто и просто.

Рабовладелец наш,

Скупивший остров

За бусины и злачное питьё,

Вряд ли захочет имя знать моё.

Да и твоё.

Зачем ему нытьё

Ограбленных...

"Я — раб

Идеи, Времени и Силы."

Прости, мой милый.

Вот теперь — раба рабыня.

Грозно имя —

С твоим моё.

Раскатисто и остро.

Рабовладелец наш,

Не сдавший остров

За бусины и злачное питьё,

Пусть пользует его на остриё

Стрелы

И на литьё

Стены

Той крепости, где мы осаждены,—

Но не сданы.

Юрий Павлов ТВАРДОВСКИЙ

Cо времени публикации "Впрок", "Усомнившегося Макара" Андрея Платонова и "Поднятой целины" Шолохова советская литература молчала о трагическом положении крестьянства. Всё неимоверно сдавлено страхом, мёртвые молчат о мёртвых — и есть ли живой? Это был Твардовский. Он возвысился как советский поэт в трагическое время, но сам оказался сколком народной трагедии, а поэтому страдал правдой, будто узнавать её должен был о самом себе. Крестьянский сын, он помнил так о деревне. Отец его в 1931 году был признан "кулацким элементом", подвергнут раскулачиванию и высылке — а вместе с ним отправили на спецпоселение за Урал жену да шестерых детей. Константин Трифонович, один из братьев, вспоминал: "Постройки наши расхватали. Жилой дом перевезли в Белый Холм, как будто бы для учителей. А на самом месте, где мы жили, поставил себе избу председатель местного колхоза". Так закончилась жизнь крестьянской семьи, оставшейся без дома, земли, без всего родного. Твардовский покинул смоленскую деревеньку, в которой родился, ещё в 1928 году. Он переезжает в город, чтобы получить образование и войти в новую советскую жизнь.

Вот одно его малоизвестное стихотворение тех лет, "Отцу-богатею" (1927):

Нам с тобой теперь не поравняться.

Я для дум и слов твоих — чужой.

Береги один своё богатство.

За враждебною межой.

Пусть твои породистые кони

Мнут в усадьбе пышную траву,

Голытьба тебя вот-вот обгонит.

Этим и дышу я и живу.

Писал это, конечно, не доносчик, а верующий в свою идею комсомолец. Но в первоначальном варианте поэмы "Cтрана Муравия" (1936) читаешь вдруг такие строки, уже не пропущенные цензурой:

Их не били, не вязали,

Не пытали пытками,

Их везли, везли возами

С детьми и пожитками.

А кто сам не шёл из хаты,

Кто кидался в обмороки, —

Милицейские ребята

Выводили под руки…