Газета День Литературы # 114 (2006 2)

Дома, огни. И Вакх на пустыре...

Все слушали голос колдуньи, в котором завывал ветер пророчества, выдувая из каждого остаток иронии, веры в самостоятельность выбора, в бесконечное преуспевание. Русак стоял подавленный, мучительно улыбался, заискивающе смотрел на колдунью, в чей власти было истолковать сомнамбулический стих как предсказанье успеха или предупреждение о неминуемой гибели.

— Мой друг, — колдунья, воздев наведенные брови и изображая муку прозрения, переводила религиозные бормотание шамана на светский язык общения. — Несомненно, что грядущее в вашей жизни событие, связанное с некоторым дискомфортом и потерей достоинства, находится в полном согласии с божественной волей, как об этом гласит стих. Само это событие, скорее всего, случится ночью, но не где-нибудь дома или в укромном месте, а прилюдно, среди возбужденной толпы, быть может, на стадионе, в цирке, на ночном митинге. Здесь будет фигурировать некий зверь, скорее всего, крупный, разъяренный, источающий дух зловонья. Им может быть большая собака, или, положим, медведь, или даже тигр, если действие происходит в цирке. И при этом либо толпа, либо вы сами будете находиться в высокой стадии опьянения, подружитесь с Вакхом. Вот внешние признаки пророчества, коих достаточно, чтобы вы усмотрели в них перст судьбы. Готовились либо уклониться от встречи с судьбой, либо встретить ее мужественно, как гладиатор.

Русак криво ухмылялся, очень бледный, словно выслушал смертельный диагноз, и отправился на свое место, дергая колючий ус, будто проверяя, не снится ли ему все это…

Есаул, наблюдавший эту процедуру, сам испытал головокружение, как бы тоже помещенный в Мироздании на тонкой оси, пронзившей его и поэта. Это было свидетельство трагического единства и сходства. Вращаясь в разные стороны, оба двигались вокруг единого центра, придавая устойчивость шаткому миру. Так вертолетные винты, раскручиваясь в противоположных направлениях, сохраняли равновесие летящей машины. Трагедия Иосифа Бродского виделась в том, что он стремился вырвать у бесконечности еще один атом тайны. Сделать его явным, дать ему имя. Назвать неназванное. Поименовать безымянное. Изречь неизреченное. Это требовало могучего творчества, безграничного бесстрашия, беспредельного сумасшествия. Язык, которым писались стихи, был долотом, которое откалывало от толщи непознаваемого крошечные осколки познанного. Долото тупилось, ломалось, искрило. Превращало стих в гулы, скрипы и клекоты. Эта была жуткая музыка циркулярной пилы, разрезающей гранитную гору, чтобы выточить из нее тонкую плиту и начертать на ней эпитафию.

Есаул был из той же когорты безумцев. Его государственное служение, утопическая мечта, ради которой он совершал злодеяния, жертвовал собой, вовлекал в сражение и творчество соратников, — были единоборством с историей, с ее слепым дурным ходом. Стремление развернуть ее перед тем, как она сбросит Россию в пропасть. Он старался ухватить рычаги потерявшей управление машины, развернуть громаду в крутом вираже, не пуская в бездну, видя, как валятся, ударяются, ломают конечности обезумившие пассажиры.

Есаул стоял в тени гардины, наблюдая волшебное действо.

— Кто следующий? — возгласила Толстова-Кац, шевелясь в глубине белоснежного вороха восточных одежд. Сова победно взирала, словно сидела на вершине меловой горы, в которой поблескивали струйки золота. — Быть может, вы, госпожа Стеклярусова? Вы не чужды спиритического опыта?

— Отчего бы и нет, — откликнулась веселая дама. — За месяц я предсказала кончину моего незабвенного мужа. Как-то он заснул в ванной, и вода перетекла через край, затопила дорогие, инкрустированные полы нашей квартиры. Я сказала ему: "Милый, берегись большой воды. Держись подальше от Невы". Он пренебрег советом, пошел купаться на стрелку Васильевского острова, и тело его через неделю нашли в районе Кронштадта. Итак, я готова! — мадам Стеклярусова, похожая на щебечущую птичку, приблизилась к столу. Выбрала из кипы булавок ту, что была украшена драгоценной каплей аквамарина. Мило улыбалась, зная, что все любуются ее грациозными жестами, ее очаровательным молодым телом, которое она за полчаса до этого подтянула, повернув скрытый между лопаток заветный болтик. С силой вонзила булавку.

В лакированной раме, наполненной дымом, повторился крик, жалобная мольба, зов о помощи. Есаул почувствовал колющую боль, которая, как молния, проникла в ключицу, пронзила ребра, остановилась возле сердца. Слабо застонал, хватаясь за стену. Он и Иосиф Бродский трепетали, словно два жука, надетые на единую энтомологическую булавку, силясь растворить надкрылья, судорожно шевелили лапками, старались дотянуться усами до стальной иглы.

— Теперь посмотрим, — возгласила Толстая-Кац, поднимая книгу и распуская страницы. Часть листов распушилась, другая была крепко сжата булавкой. Колдунья поводила пальцем, нащупывая на странице колючий кончик, и стала читать:

...Черная лента цыганит с ветром.