Газета День Литературы # 127 (2007 3)

Звякнули рюмки, дружно сойдясь над столом. Не успели толком закусить, поднялся Бондаренко с бокалом шампанского… Жена покосилась на него, но промолчала:

"Ларочка, бокальчик шампани – и всё… – сказал умоляюще. – Что делать, своя бочка выпита, пора лодку вытаскивать на берег, сушить вёсла и думать о вечном. И хорошо, что завязал, больше времени останется для работы ... Александр Андреевич всегда рад такому работнику: не курит, не пьёт, ну и дальше по всему списку…"

"Верной дорогой идёте, товарищ Бондаренко... Ещё бы не ел, не пил и зарплаты не просил… Цены бы тебе не было", – засмеялся Проханов.

"Ну, дорожка, конечно, надо сказать… – протянул Бондаренко, поблёскивая очёчками. – Не на Голгофу, конечно… Но всё-таки. Ведь под Москвой деревня, каких-то вёрст триста всего, считай совсем рядом; погромче крикни, на Красной площади услышат. И вот едем, мы, едем – конца-краю нет, гололедица, темень, метель, людей – никого, вымерла Россия. Ну, как тут не запаниковать?.. Мне-то конечно что, не я же за рулем. Посиживай себе… Я говорю, Ларочка, не трусь, Бог не выдаст, свинья не съест, – ха-ха…ха! Ну как, Лариса, я был прав? Доехали ведь и вполне благополучно, и никто нас не съел. Ни волки, ни свиньи, ни медведя. А могли бы, могли, если бы мы вбок отвернули. И тут какой-то человек нам попался… Ведь на авось ехали-то, не зная пути. О чем это я? Да… значит в русском "авось" не все так мелко, нелепо и глупо, как изощряются западенцы, а в нём какая-то глубокая сила живёт, которая и руководит. А над "авосем" стоит наш русский Бог, а с ним-то мы выстоим и с нашего пути не сойдём! – Бондаренко заголил запястье, взглянул на часы. – Кстати, друзья, тютелька в тютельку, самое время поднять тост… Не только я говорю вам сейчас, но и вечно пьяное Кабанье Рыло из Кремля, которого мы, слава Богу, сегодня не слышим и не видим из-за отсутствия электричества: "С Новым Годом, дорогие товарищи!.."

"Кого не видишь, того как бы и нет. Не ко времени вспомянул… Хоть сейчас-то посидим во спокое безо всякой московской шпаны", – ввернул я запоздало и отхлебнул "шипучей советской кислятинки". Пузырьки шибанули в нос, и я закашлялся.

"Нельзя, Личутин, никого ругать в светлый день", – с намёком пошутил Проханов и вдруг тихо-тихо запел:

…А где тот лес"? Черви выточили.

И где черви? Они в гору ушли…

И где та гора? Быки выкопали.

И где быки? В воду ушли…

Голос у Проханова низкий, густой, с переборами, внутренне напряжённый, будто придавливают ему грудь и не дают звуку вырваться на волю в полную силу. Саня не просто поёт, но словно бы вглядывается куда-то вглубь своей недремлющей памяти, где вся жизнь его поместилась от младых ногтей до нынешних первых паутинчатых седин. Люся подключилась бархатным голосом, ловко подстроилась под водительство мужа, не переча ему… Вот два голоса слились, не бегут вразбродицу, перенимая на себя власть, но знают такт и меру, и добровольное подчинение. А без этого чувства согласия, братцы мои, никакая песня красиво не завяжется, искра противления и гордыни невольно выдаст себя, выскочит из горла петухом… Невольно вспомнилось, как праздновали однажды день рождения у Володи Бондаренко на станции "Правда" в крохотной тесной квартирёшке из двух чуланов, куда сошлись человек пятнадцать единогласников и единомысленников. Сбились, как кильки в банке, но ведь хорошо было в тесноте, так сердечно и незабытно, но уже неповторимо… Вот так же, как сейчас, Прохановы вдруг запели и у Люси вырвалось непроизвольно: "Если бы вы знали, как я люблю Сашу!" Вскрикнула и вспыхнула лицом и, по-птичьи округлив карие добрые глаза, с изумлением взглянула на мужа, а тот гордовато приоткинулся к спинке дивана, вот-де, я какой гусь, встряхнул густой воронёной волоснёй, но промолчал, наверное, в некоторой оторопи…

Лет восемь, поди, минуло с той поры? – мысленно прикинул я, вглядываясь в поющих друзей. – Как быстро, незаметно проскочили они.

…И где вода? Гуси выпили.

И где гуси? В тростник ушли…

И где тростник? Девки выломали.

И где девки? Замуж вышли…

И где мужья? Они померли.

И где гробы? Они погнили.

…Когда стол собирали, думали загулять до рассвета, как водилось в прежние годы. Иль темнота вселенская так тесно объяла, что остудила застолье, иль все приустали за долгий суматошный день, но вдруг все разом скисли, загрустили, запозёвывали, запоглядывали на кровать…

"Бай-бай, бай-бай, ты собачка не лай…"

Так закончился год девяносто третий.