Газета День Литературы # 132 (2007 8)

Увидел Иван Сергеевич и разных людей, собиравшихся по эту сторону баррикад, услышал лязг и суету по ту; правда, не видел он больше своего проводника, потерял из виду. И стал Иван Сергеевич узнавать среди господ, подтягивавшихся к баррикаде с этой стороны, знакомые лица: Ивана Гончарова, А.В. Дружинина, Александра Островского, Льва Толстого, Д.Григоровича, Николая Некрасова. А этот юноша, в походном сюртуке, никак Михаил Лермонтов – Иван Сергеевич видел его у княгини Шаховской в Благородном собрании. Тогда он совсем юношей безусым был, а запомнил его навеки и теперь узнал! А этот худой и высокий, со спины похожий на Дон Кихота, да это же Владимир Даль! Дон Кихот не Дон Кихот, а Санчо Панса русского языка! Иван Сергеевич его и с закрытыми глазами узнал бы: как-никак служил под его началом в канцелярии Министерства на Фонтанке.

Подходили на площадь и французские соратники по перу: Мопассан, Золя, Флобер, Мериме, Дюма, Готье... кое-кто из англичан: Оскар Уайльд, король эстетов; низким поклоном они обменялись с Иваном Сергеевичем. А вот толстяк Оноре погрозил баррикаде пальцем:

– Наша классика стоит на тех же этических китах, что и русская! Мы сформируем иностранный легион во главе с лордом Байроном, павшим за свободу Греции! Ибо мы должны искупить грех предательства, содеянный нашими потомками, европейцами из русоведов, переметнувшимися в искусстве на сторону космополит-лоббистов! Кофе мне, кофе! Да поядрёней!

К нему подошёл Ги:

– Mais oui, ты прав! Я из сумасшедшего дома сбежал, когда узнал, что слависты аут-классиков переводят и на одну полку с нами ставят. Освободил славистам место. Ведь раньше выбора не было: Тургенев, Толстой, Гоголь. Лавочники по лавкам сидели. А лавочники взялись за перо, появился выбор и слависты выбрали, о, мадонна! лавочников! Скотство! Вот я им вакансию в дурдоме и обеспечил.

– Я горжусь тобой, Милый друг! – похлопал его по плечу Оноре.

– Зелёную улицу аут-классикам! – кричал невидимый громкоговоритель.

– Аут-аут-аут! – захлёбываясь, вторила ему бесчётная свора, кривляясь и показывая языки, подобно Эйнштейну на известном его фотопортрете.

Выкрики и плевки из-за баррикады однако замерли – их покрыл грохот, будто развёрзывалась преисподняя или начиналось девятибальное землетрясение. Иван Сергеевич и все, находившиеся на площади, зажали уши. Над баррикадой показалась макушка флага из грязной, но какой грязной! простыни, отороченной висельными петлями, и поползла вверх. За флагом показался и тот, кто его нёс. Вернее, та. Или то. В небо плюнула вулканическая пиротехника, и оно ответило метанием молнии. Существо появилось полутолстое, с чёрными, крашеными в цвет воронова крыла гладкими волосами ниже ушей, с вывалившейся из пурпурной бархатной распашонки женской грудью, с глазами огромными, выпучеными, над которыми нависли тяжёлые веки.

– Вий-баба... – затрепетал Иван Сергеевич и побледнел: так страшно ему и в гробу не бывало.

– Вий-баба, – прокатился вздох ужаса по площади.

А она открыла рот, выпустила на волю тонкого, ядовитого змия голоса:

– Ишь вы, классички! Пособирались! – и выплеснула на их головы ведро непечатных помоев. – Да вас, может, и читали только потому, что выбора не было! Были только вы, господа салонные! А появились мы, аут-классики, постклассики, контр-классики, супермодернисты, и людишки читают нас! – она выставила вперёд своё знамя, и теперь все увидели на нём надпись "сор рос из избы". – Одна я – писатель лучше... да Платонова или даже Гоголя вместе взятых!

Из-за ее спины высунулся пятачок штатного издательского маркетолога в малиновым пиджаке, блу-джинсах, с масляными чёрными глазками.

– Так точно-с, Тьма Скотинишна, – пропел он угодливо, – вас разошлось двадцать тысяч экземпляров за год, а Гоголя-с – пять. Тьма Скотинишна – вип-автор, а Гоголь, так-с, убыточный. И заграница Тьму Скотинишну покупает!

– Что-о-о?! – взмахнул саблей Лев Толстой в офицерской форме времён русско-турецкой. – Ишь ты, апофеоз пошлости! Я тебя сейчас покажу апостолиху пошлости. Свиное рыло-то обкорочу!

Рыло визгнуло и спряталось за толстой спиной своей кормилицы.

А Толстой, пряча саблю в ножны, ворчал недовольно:

– Отдыхает природа на детях, понимаешь ли, но не до такой же степени!

К нему подошёл высокий человек с исхудалым, небритым лицом и произнес с усталой иронией:

– И что вы, граф, своей потешной сабелькой машете? Всё равно нас никто не боится. Вместо бомб в их руках телевышки, вместо "катюш" – радиостанции, вместо пулемётов – газеты... Вы можете кричать на всю ивановскую – всё равно за пределами, так сказать, ивановской вас никто не услышит. Идёт информационная война! Ведут её средствами информации. Против безоружных... Вы бы стали стрелять в безоружных?

– Да как вы смеете, сударь? – вспылил Лев Толстой-офицер. – И кто вы собственно такой?

– Я – отец убитого за Россию сына. Убитого русскими, – он закрыл лицо руками.

– Простите, – ретировался Лев Толстой. – Стрелять в безоружных – это бесчестие, низость... это убийство.