Газета День Литературы # 135 (2007 11)

За тёской алебастра?

("Давай ронять слова...")

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье – лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем накопленной.

("Определение творчества")

Впрочем, и того немногого, что позаимствовал Борис Рыжий у Пастернака, с лихвой хватило для формирования настоящего поэта. Не всё, к сожалению, можно перенять. 90 лет ранним стихам Пастернака, а они, как пейзажные акварели Анатолия Зверева, свежи, как будто влажная кисть только что скользнула по бумаге.

В стихах Бориса Рыжего коктейль из Пастернака и одесского фольклора, хотя написаны они в Екатеринбурге, зато в конце XX века, возродившего моду на криминал, блатной жаргон (сленг по-новому) и острожную романтику. Вот автопортрет:

Ни разу не заглянула ни

в одну мою тетрадь.

Тебе уже вставать, а мне

пора ложиться спать.

А то б взяла стишок, и так

сказала мне: дурак,

тут что-то очень Пастернак,

фигня, короче, мрак.

А я из всех удач и бед

за то тебя любил,

что полюбил в пятнадцать лет,

и невзначай отбил

у Гриши Штопорова, у

комсорга школы, блин.

Я – представляющий шпану

спортсмен полудебил.

Зачем тогда он не припёр

меня к стене, мой свет?

Он точно знал, что я боксёр.

А я поэт, поэт.

Вторчермет в русской поэзии запечатлён чуток живописнее Кавказа, каждый типаж схвачен кистью (т.е. пером) Рыжего на фоне среды:

Гриша-Поросёнок выходит во двор,

в правой руке топор.

"Всех попишу, – начинает он

тихо, потом орёт:

– Падлы!" Развязно со всех сторон

обступает его народ.

Забирают топор, говорят "ну вот!",

бьют коленом в живот.

Потом лежачего бьют.

И женщина хрипло кричит из окна:

они же его убьют.

А во дворе весна.

Кстати, герои уральского поэта чем-то сродни шукшинским; например, инвалид, играющий на вокзале с полуночи до утра на гармошке магаданский репертуар, а поезда в эти часы увозят курортников на юг, поэтому ему никто не бросает денег.

Зачем же, дурень и бездельник,

играешь неизвестно что?

Живи без курева и денег

в одетом наголо пальто.

Надрывы музыки и слезы

не выноси на первый план -

на юг уходят паровозы.

"Уходит поезд в Магадан!"

Друзья поэта не выделяются из народной среды, тоже "кенты":

Ты полагаешь, Гриня, ты

мой друг единственный, – мечты!

Леонтьев, Дозморов и Лузин,

вот, Гриня, все мои кенты...

Даже ангел преимуществ не имеет и располагает общим для Вторчермета антуражем:

Физрук, математичка и завхоз

ушли в туман.

И вышел из тумана

огромный ангел, крылья волоча

по щебню, в старушачьих ботах.

В одной его руке праща,

в другой кастет блатной работы.

("Элегия")

Сленг, сквернословие, мат – этим нынче в поэзии не удивишь. Борис Рыжий тут впереди планеты всей, то есть создавал моду (традицию?) говорить языком улицы. Это бы ещё ладно, куда ни шло. Если бы сочеталось с жизнерадостным тонусом. Однако, поэт наследует совету, который даёт инвалиду с гармошкой, не канючить и не играть надрыв, и сам скулит; то про одиночество заведёт, то про психбольницу, то про могилки и кладбища.

Метафоричность Рыжий позаимствовал у Пастернака, а его жизнелюбия, динамичности, напора перенять не удосужился. Восьмиклассник вырос, закончил школу, потом институт и даже аспирантуру, напечатал 18 научных статей о геофизике и поисках урана, но как поэт застрял в детстве с кентами и дружбанами. Этот кризис усугублялся алкоголем.

На вечере памяти Бориса Рыжего и Александра Леонтьева в 2004 году Евгений Рейн высказал догадку, дескать, Рыжему, если бы он не умер, пришлось бы сменить поэтическую маску. Точно! Он вырос из роли певца Вторчермета, но освободился от неё вместе с жизнью, потому что новой не нашёл.

Или не успел освоить. При бешеной популярности и обилии друзей (кентов) Борис Рыжий внутренне был как-то неприкаян, если не сказать одинок, и про себя говорил (в концовке стихотворения о бродяге):

Никто не ждал его нигде.

...Только золото в голубой воде

да подснежник с облаком – одного

цвета синего – будут ждать его.

Борис Пастернак выразил начало и бурный разбег XX века, Борис Рыжий подвёл итоги трагическому столетию. Каждому поэту дано своё.

Владимир Личутин СЕЛЬСКИЙ ПОП (Oчерк. Oкончание, начало в октябрьском номере)

"Это такое сложное явление – хлеб наш насущный, – продолжал батюшка, – в нём плоть Христова. Покажи себя в работе и люди невольно станут подражать тебе, может сначала из зависти, ревности, раздражения, потом из уважения. А после придёт опыт и по-старому жить уже не захочется... Поп должен быть хозяином, трудиться на поле, как и все, ну и блюсти требы, венчать, отпевать, вести службы в храме, соборовать. Только этим и отличаться от мужика... Вот у нас с Романом Морозом... Он мне много помогает, спасибо ему, и если он что-то обещает и, хотя я знаю, что он выполнит обещанное, но я-то всё равно не жду манны небесной, а делаю. Я живу так, будто один на белом свете живу, и в этом есть моя борьба с расслабленностью. Потому что и один в поле воин... Это мой обет спасения... Слава Богу, сердечная помощь есть, а практическая придёт-нет – уже второе. Важно, что мы должны думать и жить согласно.