Газета День Литературы # 138 (2008 2)

Он — римлянин. Римский тип писателя. Таким был Катаев. Острый эгоцентризм и чрезвычайный эстетизм. И одновременно системный лоск. Дети тоже, как правило, эгоцентричны, любят себя, но и системны, держатся за всё сильное и крупное, что помогает в потоке жизни, и эстетичны, видят мир, как цветную летнюю кинопленку.

Проханов чудаковат в идеализировании государства: тут и маньячное горение, намерение верить, даже если абсурдно, и авангардистский приём — выбирать консервативное как жест эпатажа. Объявить серое и плоское — броским и колючим. Почему был политизирован Луи-Селин? Что он искал в Виши? На самом деле, государство — это удобный псевдоним "я", почти по Людовику, когда человеческое так легко преодолевать, ссылаясь на более важную "райскую" ценность. Проханов говорит: "Империя", а подразумевает себя.

Почему Проханов, явно неугомонный, с особым мужеством отшвыривая издержки репутации, затеивает новые и новые политические миры, утром посылая воздушный поцелуй узнику Краснокаменска, а вечером благословляя его надсмотрщика? Потому что желает быть на плаву, наслаждаться мощным океаническим актуальным течением, которое несёт и держит его, тяжелого хана-рыбу. И обжигает пузырьками шампанского… Желает не отставать от стремительной истории. Это каприз, это мучительный выбор, это странный героизм — жить именно так. Это свобода, которая дана художнику по праву.

Проханов патриот. Но настолько оригинальный, что все политические артефакты под чарами его толкований перестают быть КПСС, ГКЧП, ФНС, РНЕ, КПРФ, "Юкосом", "Родиной", АП, и преображаются в литературные величины. Изначально заданные структуры со своими шершавыми аббревиатурами, оживлённые фантазией писателя, вдруг начинают заманчиво искрить, будто самостоятельные художественные персонажи. Буква А лягает ножкой букву П. Проханов и сам аббревиатура — ААП, что вероятно следует безумно расшифровывать как Арганизация Асвабаждения Палестины.

Поздравляя юбиляра ("юбиляр" — румяное слово, которое нужно произносить с воздыханием и нажимом), позволю себе коснуться лишь некоторых, первых страниц нашего знакомства…

В официозе Проханов легализовался летом 2002-го. Годами его не замечали ТВ и радио. Один раз его секунд на десять включили по "Эхо Москвы": "Вас вздёрнут на фонарях!" А я замечал, он выворачивал нутро, тогда, в те времена, когда его огненная, со скрежетом зубовным проповедь звучала не с амвона, не с экрана, а из сырого и глухого подпола, из-под досок — слепые буквицы на серенькой бумаге.

В тринадцать лет я принёс ему в газету стихотворение, которое длинно называлось "Любовавшимся на расстрел Дома Советов", а начиналось так: "В чёрные кольца заключена, / Челюстью сытою двигая, / Дымом тлетворным встает ото сна, / Чернь выползает безликая…" Проханов сидел в маленьком кабинете с какой-то светловолосой. Я уронил бумагу, подцепил с пола, и положил на стол. Проханов лукаво переводил яркие глаза с меня на даму, он больше работал на даму, мол, смотри: Гавроши ко мне бегают. Дама восхищённо смотрела бирюзовыми пуговицами глаз, мол, ну и жизнь у тебя, Саша.

Стишок напечатали. Я пришёл за причитавшимися несколькими экземплярами газеты. И опять столкнулся с её редактором. Он ждал кого-то на улице, вертел в пальцах деревянные бесцветные чётки, задумчиво напевал, глядя на бегущие машины с их газовым дымом, будто на волны в морском тумане. "Бессаме, бессаме мучо", — напевал он. Он был необъяснимо приятен — оливковолицый, носатый, в весёлых крапинах родинок, с чёрными патлами, в салатовой рубахе без рукавов.

А в 2002-м году ему за роман вдруг дали премию "Нацбест". Началась легализация Проханова со статьи Льва Пирогова "Всё у них получится" в "Независимой газете".

— Я сказала Пирогову — от вашей статьи дурно пахнет, — делилась со мной, корчась щекой и злобно горбясь, старуха-драматургиня.

А она была не одна! Это был целый хор литераторов, у которых крышу снесло от того, что крышка погреба поднимается, и ААП высунулся и лезет из холодной гнилой темницы, куда его заточили в компанию к прорастающим картофелю и луку. О, срам и ужас, молодые "цивилы" поднимают крышку, вытаскивают под свет и в тепло продрогшего мужика с бешеным карнавальным огнём в щелях глаз…

Летом 2002-го я с Прохановым напился пивом в Саратове в первый день суда над Лимоновым.

Судебное заседание кончилось.

— Присядь, Серёжа, — выдохнул Проханов. Измаявшись духотой, он отдыхал в коридоре, на скамье. — Что ты последнее написал?

Я достал из сумки и показал ему розово заляпанную убитой мошкой голубенькую обложку "Нового Мира":

— Вообще-то, у меня единственный номер остался…

— Давай, давай, давай, — Проханов генеральским движением сгрёб журнал и похоронил в чемодан, щёлкнул замок.

По саратовскому пеклу, выбирая тенистые территории, мы спешили пить пиво. Залезли под навес кафе. Выдули каждый пяток кружек, заедая шашлыками и вкусным салатом — помидоры со сметаной.

— Нынешняя власть — это змий искуситель, — сообщал писатель со страстью и присвистом. — Это имитация патриотического оргазма…